- Как же это? - тревожно крикнула мать.
- А очень просто! - мягко сказал Егор Иванович. - Иногда и
жандармы рассуждают правильно. Вы подумайте: был Павел - были книжки и бумажки,
нет Павла - нет ни книжек, ни бумажек! Значит, это он сеял книжечки, ага-а? Ну,
и начнут они есть всех, - жандармы любят так окорнать человека, чтобы от него
остались одни пустяки!
- Я понимаю, понимаю! - тоскливо сказала мать. - Ах,
господи! Как же теперь?
Из кухни раздался голос Самойлова:
- Всех почти выловили, - черт их возьми!.. Теперь нам нужно
дело продолжать по-прежнему, не только для дела, - а и для спасения товарищей.
- А - работать некому! - добавил Егор, усмехаясь, -
Литература у нас есть превосходного качества, - сам делал!.. А как ее на
фабрику внести - сие неизвестно!
- Стали обыскивать всех в воротах! - сказал Самойлов. Мать
чувствовала, что от нее чего-то хотят, ждут, и торопливо спрашивала:
- Ну, так что же? Как же? Самойлов встал в дверях и сказал:
- Вы, Пелагея Ниловна, знакомы с торговкой Корсуновой…
- Знакома, ну?
- Поговорите с ней, не пронесет ли она? Мать отрицательно
замахала руками.
- Ой, нет! Баба она болтливая, - нет! Как узнают, что через
меня, - из этого дома, - нет, нет!
И вдруг, осененная внезапной мыслью, она тихо заговорила:
- Вы мне дайте, дайте - мне! Уж я устрою, я сама найду ход!
Я Марью же и попрошу, пусть она меня в помощницы возьмет! Мне хлеб есть надо,
работать надо же! Вот я и буду обеды туда носить! Уж я устроюсь!
Прижав руки к груди, она торопливо уверяла, что сделает все
хорошо, незаметно, и в заключение, торжествуя, воскликнула:
- Они увидят - Павла нет, а рука его даже из острога
достигает, - они увидят!
Все трое оживились. Егор, крепко потирая руки, улыбался и
говорил:
- Чудесно, мамаша! Знали бы вы, как это превосходно! Прямо -
очаровательно.
- Я в тюрьму, как в кресло сяду, если это удастся! - потирая
руки, заметил Самойлов.
- Вы - красавица! - хрипло кричал Егор.
Мать улыбнулась. Ей было ясно: если теперь листки появятся
на фабрике, - начальство должно будет понять, что не ее сын распространяет их.
И, чувствуя себя способной исполнить задачу, она вся вздрагивала от радости.
- Когда пойдете на свидание с Павлом, - говорил Егор, -
скажите ему, что у него хорошая мать…
- Я его раньше увижу! - усмехаясь, пообещал Самойлов.
- Вы так ему и скажите - я все, что надо, сделаю! Чтобы он
знал это!..
- А если его не посадят? - спросил Егор, указывая на
Самойлова.
- Ну - что же делать!
Они оба захохотали. И она, поняв свой промах, начала
смеяться, тихо и смущенно, немножко лукавя.
- За своим - чужое плохо видно! - сказала она, опустив
глаза.
- Это - естественно! - воскликнул Егор. - А насчет Павла вы
не беспокойтесь, не грустите. Из тюрьмы он еще лучше воротится. Там отдыхаешь и
учишься, а на воле у нашего брата для этого времени нет. Я вот трижды сидел и
каждый раз, хотя и с небольшим удовольствием, но с несомненной пользой для ума
и сердца.
- Дышите вы тяжело! - сказала она, дружелюбно глядя в его
простое лицо.
- На это есть особые причины! - ответил он, подняв палец
кверху. - Так, значит, решено, мамаша? Завтра мы вам доставим материален, и
снова завертится пила разрушения вековой тьмы. Да здравствует свободное слово,
и да здравствует сердце матери! А пока - до свиданья!
- До свиданья! - сказал Самойлов, крепко пожимая руку ей. -
А я вот своей матери и заикнуться не могу ни о чем таком, - да!
- Все поймут! - сказала Власова, желая сделать приятное ему.
Когда они ушли, она заперла дверь и, встав на колени среди
комнаты, стала молиться под шум дождя. Молилась без слов, одной большой думой о
людях, которых ввел Павел в ее жизнь. Они как бы проходили между нею и иконами,
проходили все такие простые, странно близкие друг другу и одинокие.
Рано утром она отправилась к Марье Корсуновой.
Торговка, как всегда замасленная и шумная, встретила ее
сочувственно.
- Тоскуешь? - спросила она, похлопав мать по плечу жирной
рукой. - Брось! Взяли, увезли, эка беда! Ничего худого тут нету. Это раньше
было - за кражи в тюрьму сажали, а теперь за правду начали сажать. Павел,
может, и не так что-нибудь сказал, но он за всех встал - и все его понимают, не
беспокойся! Не все говорят, а все знают, кто хорош. Я все собиралась зайти к
тебе, да вот некогда. Стряпаю да торгую, а умру, видно, нищей. Любовники меня
одолевают, анафемы! Так и гложут, так и гложут, словно тараканы каравай.
Накопишь рублей десяток, явится какой-нибудь еретик - и слижет деньги! Бедовое
дело - бабой быть! Поганая должность на земле! Одной жить трудно, вдвоем -
нудно!
- А я к тебе в помощницы проситься пришла! - сказала
Власова, перебивая ее болтовню.
- Это как? - спросила Марья и, выслушав подругу,
утвердительно кивнула головой.
- Можно! Помнишь, ты меня, бывало, от мужа моего прятала?
Ну, теперь я тебя от нужды спрячу… Тебе все должны помочь, потому - твой сын за
общественное дело пропадает. Хороший парень он у тебя, это все говорят, как
одна душа, и все его жалеют. Я скажу - от арестов этих добра начальству не
будет, - ты погляди, что на фабрике делается? Нехорошо говорят, милая! Они там,
начальники, думают - укусили человека за пятку, далеко не уйдет! Ан выходит
так, что десяток ударили - сотни рассердились!
Разговор кончился тем, что на другой день в обед Власова
была на фабрике с двумя корчагами Марьиной стряпни, а сама Марья пошла
торговать на базар.
15
Рабочие сразу заметили новую торговку. Одни, подходя к ней,
одобрительно говорили:
- За дело взялась, Ниловна?
И одни утешали, доказывая, что Павла скоро выпустят, другие
тревожили ее печальное сердце словами соболезнования, третьи озлобленно ругали
директора, жандармов, находя в груди ее ответное эхо. Были люди, которые
смотрели на нее злорадно, а табельщик Исай Горбов сказал сквозь зубы:
- Кабы я был губернатором, я бы твоего сына - повесил! Не
сбивай народ с толку!
От этой злой угрозы на нее повеяло мертвым холодом. Она
ничего не сказала в ответ Исаю, только взглянула в его маленькое, усеянное
веснушками лицо и, вздохнув, опустила глаза в землю.
На фабрике было неспокойно, рабочие собирались кучками, о
чем-то вполголоса говорили между собой, всюду шныряли озабоченные мастера,
порою раздавались ругательства, раздраженный смех.
