- Ты, сволочь, не видишь - штаны разорвались! Когда Павлу,
сыну его, было четырнадцать лет, Власову захотелось оттаскать его за волосы. Но
Павел взял в руки тяжелый молоток и кратко сказал:
- Не тронь…
- Чего? - спросил отец, надвигаясь на высокую, тонкую фигуру
сына, как тень на березу.
- Будет! - сказал Павел. - Больше я не дамся… И взмахнул
молотком.
Отец посмотрел на него, спрятал за спину мохнатые руки и,
усмехаясь, проговорил:
- Ладно.
Потом, тяжело вздохнув, добавил:
- Эх ты, сволочь…
Вскоре после этого он сказал жене:
- Денег у меня больше не спрашивай, тебя Пашка прокормит…
- А ты все пропивать будешь? - осмелилась она спросить.
- Не твое дело, сволочь! Я любовницу заведу…
Любовницы он не завел, но с того времени, почти два года,
вплоть до смерти своей, не замечал сына и не говорил с ним.
Была у него собака, такая же большая и мохнатая, как сам он.
Она каждый день провожала его на фабрику и каждый вечер ждала у ворот. По
праздникам Власов отправлялся ходить по кабакам. Ходил он молча и, точно желая
найти кого-то, царапал своими глазами лица людей. И собака весь день ходила за ним,
опустив большой, пышный хвост. Возвращаясь домой пьяный, он садился ужинать и
кормил собаку из своей чашки. Он ее не бил, не ругал, но и не ласкал никогда.
После ужина он сбрасывал посуду со стола на пол, если жена не успевала вовремя
убрать ее, ставил перед собой бутылку водки и, опираясь спиной о стену, глухим
голосом, наводившим тоску, выл песню, широко открывая рот и закрыв глаза.
Заунывные, некрасивые звуки путались в его усах, сбивая с них хлебные крошки,
слесарь расправлял волосы бороды и усов толстыми пальцами и - пел. Слова песни
были какие-то непонятные, растянутые, мелодия напоминала о зимнем вое волков.
Пел он до поры, пока в бутылке была водка, а потом валился боком на лавку или
опускал голову на стол и так спал до гудка. Собака лежала рядом с ним.
Умер он от грыжи. Дней пять, весь почерневший, он ворочался
на постели, плотно закрыв глаза, и скрипел зубами. Иногда говорил жене:
- Дай мышьяку, отрави…
Доктор велел поставить Михаилу припарки, но сказал, что
необходима операция, и больного нужно сегодня же везти в больницу.
- Пошел к черту, - я сам умру!.. Сволочь! - прохрипел
Михаил.
А когда доктор ушел и жена со слезами стала уговаривать его
согласиться на операцию, он сжал кулак и, погрозив ей, заявил:
- Выздоровлю - тебе хуже будет! Он умер утром, в те минуты,
когда гудок звал на работу. В гробу лежал с открытым ртом, но брови у него были
сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила
Весовщиков, прогнанный с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо
и немного, Павел - не плакал. Слобожане, встречая на улице гроб,
останавливались и, крестясь, говорили друг другу:
- Чай, Пелагея-то рада-радешенька, что помер он… Некоторые
поправляли:
- Не помер, а - издох…
Когда гроб зарыли - люди ушли, а собака осталась и, сидя на
свежей земле, долго молча нюхала могилу. Через несколько дней кто-то убил ее…
3
Спустя недели две после смерти отца, в воскресенье, Павел
Власов пришел домой сильно пьяный. Качаясь, он пролез в передний угол и, ударив
кулаком по столу, как это делал отец, крикнул матери:
- Ужинать!
Мать подошла к нему, села рядом и обняла сына, притягивая
голову его к себе на грудь. Он, упираясь рукой в плечо ей, сопротивлялся и
кричал:
- Мамаша, - живо!..
- Дурачок ты! - печально и ласково сказала мать, одолевая
его сопротивление.
- И - курить буду! Дай мне отцову трубку… - тяжело двигая
непослушным языком, бормотал Павел.
Он напился впервые. Водка ослабила его тело, но не погасила
сознания, и в голове стучал вопрос: «Пьян? Пьян?»
Его смущали ласки матери и трогала печаль в ее глазах.
Хотелось плакать, и, чтобы подавить это желание, он старался притвориться более
пьяным, чем был.
А мать гладила рукой его потные, спутанные волосы и тихо
говорила:
- Не надо бы этого тебе…
Его начало тошнить. После бурного припадка рвоты мать
уложила его в постель, накрыв бледный лоб мокрым полотенцем. Он немного
отрезвел, но все под ним и вокруг него волнообразно качалось, у него отяжелели
веки и, ощущая во рту скверный, горький вкус, он смотрел сквозь ресницы на
большое лицо матери и бессвязно думал:
«Видно, рано еще мне. Другие пьют и - ничего, а меня
тошнит…»
Откуда-то издали доносился мягкий голос матери:
- Каким кормильцем ты будешь мне, если пить начнешь… Плотно
закрыв глаза, он сказал:
- Все пьют…
Мать тяжело вздохнула. Он был прав. Она сама знала, что,
кроме кабака, людям негде почерпнуть радости. Но все-таки сказала:
- А ты - не пей! За тебя, сколько надо, отец выпил. И меня
он намучил довольно… так уж ты бы пожалел мать-то, а?
Слушая печальные, мягкие слова, Павел вспоминал, что при
жизни отца мать была незаметна в доме, молчалива и всегда жила в тревожном
ожидании побоев. Избегая встреч с отцом, он мало бывал дома последнее время,
отвык от матери и теперь, постепенно трезвея, пристально смотрел на нее.
Была она высокая, немного сутулая, ее тело, разбитое долгой
работой и побоями мужа, двигалось бесшумно и как-то боком, точно она всегда
боялась задеть что-то. Широкое, овальное лицо, изрезанное морщинами и
одутловатое, освещалось темными глазами, тревожно-грустными, как у большинства
женщин в слободке. Над правой бровью был глубокий шрам, он немного поднимал
бровь кверху, казалось, что и правое ухо у нее выше левого; это придавало ее
лицу такое выражение, как будто она всегда пугливо прислушивалась. В густых
темных волосах блестели седые пряди. Вся она была мягкая, печальная, покорная…
И по щекам ее медленно текли слезы.
- Не плачь! - тихо попросил сын. - Дай мне пить.
- Я тебе воды со льдом принесу…
Но когда она воротилась, он уже заснул. Она постояла над ним
минуту, ковш в ее руке дрожал, и лед тихо бился о жесть. Поставив ковш на стол,
она молча опустилась на колени перед образами. В стекла окон бились звуки
пьяной жизни. Во тьме и сырости осеннего вечера визжала гармоника, кто-то
громко пел, кто-то ругался гнилыми словами, тревожно звучали раздраженные,
усталые голоса женщин…
Жизнь в маленьком доме Власовых потекла более тихо и
спокойно, чем прежде, и несколько иначе, чем везде в слободе. Дом их стоял на
краю слободы, у невысокого, но крутого спуска к болоту. Треть дома занимала
кухня и отгороженная от нее тонкой переборкой маленькая комнатка, в которой
спала мать. Остальные две трети - квадратная комната с двумя окнами; в одном
углу ее - кровать Павла, в переднем - стол и две лавки. Несколько стульев,
комод для белья, на нем маленькое зеркало, сундук с платьем, часы на стене и
две иконы в углу - вот и все.
