- Именно! А почему вам сие известно?
- Да я из Воскресенского!..
- Землячка? Чьих будете?
- Соседи ваши! Серегина я.
- Хромого Нила дочка? Лицо мне знакомое, ибо не однажды драл
меня за уши…
Они стояли друг против друга и, осыпая один другого
вопросами, смеялись. Сашенька, улыбаясь, посмотрела на них и стала заваривать
чай. Стук посуды возвратил мать к настоящему.
- Ой, простите, заговорилась! Очень уж приятно земляка
видеть…
- Это мне нужно просить прощения за то, что я тут
распоряжаюсь! Но уж одиннадцатый час, а мне далеко идти…
- Куда идти? В город? - удивленно спросила мать.
- Да.
- Что вы? Темно, мокро, - устали вы! Ночуйте здесь! Егор
Иванович в кухне ляжет, а мы с вами тут…
- Нет, я должна идти! - просто заявила девушка.
- Да, землячка, требуется, чтобы барышня исчезла. Ее здесь
знают. И если она завтра покажется на улице, это будет нехорошо! - заявил Егор.
- Как же она? Одна пойдет?..
- Пойдет! - сказал Егор усмехаясь. Девушка налила себе чаю,
взяла кусок ржаного хлеба, посолила и стала есть, задумчиво глядя на мать.
- Как это вы ходите? И вы, и Наташа? Я бы не пошла, -
боязно! - сказала Власова.
- Да и она боится! - заметил Егор. - Вы боитесь, Саша?
- Конечно! - ответила девушка.
Мать взглянула на нее, на Егора и тихонько воскликнула:
- Какие вы… строгие!
Выпив чаю, Сашенька молча пожала руку Егора, пошла в кухню,
а мать, провожая ее, вышла за нею. В кухне Сашенька сказала:
- Увидите Павла Михайловича - передайте ему мой поклон!
Пожалуйста!
А взявшись за скобу двери, вдруг обернулась, негромко
спросив:
- Можно поцеловать вас?
Мать молча обняла ее и горячо поцеловала.
- Спасибо! - тихо сказала девушка и, кивнув головой, ушла.
Возвратись в комнату, мать тревожно взглянула в окно. Во тьме тяжело падали
мокрые хлопья снега.
- А Прозоровых помните? - спросил Егор. Он сидел, широко
расставив ноги, и громко дул на стакан чаю. Лицо у него было красное, потное,
довольное.
- Помню, помню! - задумчиво сказала мать, боком подходя к
столу. Села и, глядя на Егора печальными глазами, медленно протянула: -
Ай-ай-яй! Сашенька-то? Как она дойдет?
- Устанет! - согласился Егор. - Тюрьма ее сильно пошатнула,
раньше девица крепче была… К тому же воспитания она нежного… Кажется, - уже
испортила себе легкие…
- Кто она такая? - тихо осведомилась мать.
- Дочь помещика одного. Отец - большой прохвост, как она
говорит. Вам, мамаша, известно, что они хотят пожениться?
- Кто?
- Она и Павел… Но - вот, все не удается, - он на воле, она в
тюрьме, и наоборот!
- Я этого не знала! - помолчав, ответила мать. - Паша о себе
ничего не говорит…
Теперь ей стало еще больше жалко девушку, и, с невольной
неприязнью взглянув на гостя, она проговорила:
- Вам бы проводить ее!..
- Нельзя! - спокойно ответил Егор. - У меня здесь куча дела,
и я с утра должен буду целый день ходить, ходить, ходить. Занятие немилое, при
моей одышке…
- Хорошая она девушка, - неопределенно проговорила мать,
думая о том, что сообщил ей Егор. Ей было обидно услышать это не от сына, а от
чужого человека, и она плотно поджала губы, низко опустив брови.
- Хорошая! - кивнул головой Егор. - Вижу я - вам ее жалко.
Напрасно! У вас не хватит сердца, если вы начнете жалеть всех нас,
крамольников. Всем живется не очень легко, говоря правду. Вот недавно воротился
из ссылки мой товарищ. Когда он ехал через Нижний - жена и ребенок ждали его в
Смоленске, а когда он явился в Смоленск - они уже были в московской тюрьме.
Теперь очередь жены ехать в Сибирь. У меня тоже была жена, превосходный
человек, пять лет такой жизни свели ее в могилу…
Он залпом выпил стакан чаю и продолжал рассказывать.
Перечислял годы и месяцы тюремного заключения, ссылки, сообщал о разных
несчастиях, об избиениях в тюрьмах, о голоде в Сибири. Мать смотрела на него,
слушала и удивлялась, как просто и спокойно он говорил об этой жизни, полной
страданий, преследований, издевательств над людьми…
- Но - поговоримте о деле!
Голос его изменился, лицо стало серьезнее. Он начал
спрашивать ее, как она думает пронести на фабрику книжки, а мать удивлялась его
тонкому знанию разных мелочей.
Кончив с этим, они снова стали вспоминать о своем родном
селе: он шутил, а она задумчиво бродила в своем прошлом, и оно казалось ей
странно похожим на болото, однообразно усеянное кочками, поросшее тонкой,
пугливо дрожащей осиной, невысокою елью и заплутавшимися среди кочек белыми
березами. Березы росли медленно и, простояв лет пять на зыбкой, гнилой почве,
падали и гнили. Она смотрела на эту картину, и ей было нестерпимо жалко чего-то.
Перед нею стояла фигура девушки с резким, упрямым лицом. Она теперь шла среди
мокрых хлопьев снега, одинокая, усталая. А сын сидит в тюрьме. Может быть, он
не спит еще, думает… Но думает не о ней, о матери, - у него есть человек ближе
нее. Пестрой, спутанной тучей ползли на нее тяжелые мысли и крепко обнимали
сердце…
- Устали вы, мамаша! Давайте-ка ляжем спать! - сказал Егор
улыбаясь.
Она простилась с ним и боком, осторожно прошла в кухню,
унося в сердце едкое, горькое чувство.
Поутру, за чаем, Егор спросил ее:
- А если вас сцапают и спросят, откуда вы взяли все эти
еретицкие книжки, - вы что скажете?
- «Не ваше дело» - скажу! - ответила она.
- Они с этим ни за что не согласятся! - возразил Егор. - Они
глубоко убеждены, что это - именно их дело! И будут спрашивать усердно, долго!
- А я не скажу!
- А вас в тюрьму!
- Ну, что ж? Слава богу - хоть на это гожусь! - сказала она
вздыхая. - Кому я нужна? Никому. А пытать не будут, говорят…
- Гм! - сказал Егор, внимательно посмотрев на нее. - Пытать
- не будут. Но хороший человек должен беречь себя…
- У вас этому не научишься! - ответила мать усмехаясь. Егор,
помолчав, прошелся по комнате, потом подошел к ней и сказал:
- Трудно, землячка! Чувствую я - очень трудно вам!
- Всем трудно! - махнув рукой, ответила она. - Может, только
тем, которые понимают, им - полегче… Но я тоже понемножку понимаю, чего хотят
хорошие-то люди…
- А коли вы это понимаете, мамаша, значит, всем вы им нужны
- всем! - серьезно сказал Егор.
