- Это ей?
- Всем! Не хочу ни любви, ни дружбы, которая цепляется за
ноги, удерживает…
- Герой! Утри нос! Утри и - пойди, скажи все это Сашеньке.
Это ей надо было сказать…
- Я сказал!..
- Так? Врешь! Ей ты говорил ласково, ей говорил - нежно, я
не слыхал, а - знаю! А перед матерью распустил героизм… Пойми, козел, - героизм
твой стоит грош!
Власова начала быстро стирать слезы со своих щек. Она
испугалась, что хохол обидит Павла, поспешно отворила дверь и, входя в кухню,
дрожащая, полная горя и страха, громко заговорила:
- У-у, холодно! А - весна…
Бесцельно перекладывая в кухне с места на место разные вещи,
стараясь заглушить пониженные голоса в комнате, она продолжала громче:
- Все переменилось, - люди стали горячее, погода холоднее.
Бывало, в это время тепло стоит, небо ясное, солнышко… В комнате замолчали. Она
остановилась среди кухни, ожидая.
- Слышал? - раздался тихий вопрос хохла. - Это надо понять,
- черт! Тут - богаче, чем у тебя…
- Чайку попьете? - вздрагивающим голосом спросила она. И, не
ожидая ответа, чтобы скрыть эту дрожь, воскликнула:
- Что это, как озябла я!
К ней медленно вышел Павел. Он смотрел исподлобья, с
улыбкой, виновато дрожавшей на его губах.
- Прости меня, мать! - негромко сказал он. - Я еще
мальчишка, - дурак…
- Не тронь ты меня! - тоскливо крикнула она, прижимая его
голову к своей груди. - Не говори ничего! Господь с тобой, - твоя жизнь - твое
дело! Но - не задевай сердца! Разве может мать не жалеть? Не может… Всех жалко
мне! Все вы - родные, все - достойные! И кто пожалеет вас, кроме меня?.. Ты
идешь, за тобой - другие, все бросили, пошли… Паша!
Билась в груди ее большая, горячая мысль, окрыляла сердце
вдохновенным чувством тоскливой, страдальческой радости, но мать не находила
слов и в муке своей немоты, взмахивая рукой, смотрела в лицо сына глазами,
горевшими яркой и острой болью…
- Ладно, мама! Прости, - вижу я! - бормотал он, опуская
голову, и с улыбкой, мельком взглянув на нее, прибавил, отвернувшись,
смущенный, но обрадованный:
- Этого я не забуду, - честное слово! Она отстранила его от
себя и, заглядывая в комнату, сказала Андрею просительно-ласково:
- Андрюша! Вы не кричите на него! Вы, конечно, старше… Стоя
спиной к ней и не двигаясь, хохол странно и смешно зарычал:
- У-У-у! Буду орать на него! Да еще и бить буду!
Она медленно шла к нему, протягивая руку, и говорила:
- Милый вы мой человек…
Хохол обернулся, наклонил голову, точно бык, и, стиснув за
спиной руки, прошел мимо нее в кухню. Оттуда раздался его голос, сумрачно
насмешливый:
- Уйди, Павел, чтобы я тебе голову не откусил! Это я шучу,
ненько, вы не верьте! Вот я поставлю самовар. Да! Угли же у нас… Сырые, ко всем
чертям их!
Он замолчал. Когда мать вышла в кухню, он сидел на полу,
раздувая самовар. Не глядя на нее, хохол начал снова:
- Вы не бойтесь, - я его не тропу! Я мягкий, как пареная
репа! И я… эй, ты, герой, не слушай, - я его люблю! Но я - жилетку его не
люблю! Он, видите, надел новую жилетку, и она ему очень нравится, вот он ходит,
выпуча живот, и всех толкает: а посмотрите, какая у меня жилетка! Она хорошая -
верно, но - зачем толкаться? И без того тесно.
Павел, усмехнувшись, спросил:
- Долго будешь ворчать? Дал мне одну трепку, - довольно бы!
Сидя на полу, хохол вытянул ноги по обе стороны самовара -
смотрел на него. Мать стояла у двери, ласково и грустно остановив глаза на
круглом затылке Андрея и длинной согнутой шее его. Он откинул корпус назад,
уперся руками в пол, взглянул на мать и сына немного покрасневшими глазами и,
мигая, негромко сказал:
- Хорошие вы человеки, - да! Павел наклонился, схватил его
руку.
- Не дергай! - глухо сказал хохол. - Так ты меня уронишь…
- Что стесняетесь? - грустно сказала мать. - Поцеловались
бы, обнялись бы крепко-крепко…
- Хочешь? - спросил Павел.
- Можно! - ответил хохол, поднимаясь. Крепко обнявшись, они
на секунду замерли - два тела - одна душа, горячо горевшая чувством дружбы.
По лицу матери текли слезы, уже легкие. Отирая их, она
смущенно сказала:
- Любит баба плакать, с горя плачет, с радости плачет!..
Хохол оттолкнул Павла мягким движением и, тоже вытирая глаза пальцами,
заговорил:
- Будет! Порезвились телята, пора в жареное! Ну, и чертовы
же угли! Раздувал, раздувал - засорил себе глаза… Павел, опустив голову, сел к
окну и тихо сказал:
- Таких слез не стыдно…
Мать подошла к нему, села рядом. Ее сердце тепло и мягко
оделось бодрым чувством. Было грустно ей, но приятно и спокойно.
- Я соберу посуду, - вы себе сидите, ненько! - сказал хохол,
уходя с комнату. - Отдыхайте! Натолкали вам грудь…
И в комнате раздался его певучий голос:
- Славно почувствовали мы жизнь сейчас, - настоящую,
человеческую жизнь!..
- Да! - сказал Павел, взглянув на мать.
- Все другое стало! - отозвалась она. - Горе другое, радость
- другая…
- Так и должно быть! - говорил хохол. - Потому что растет
новое сердце, ненько моя милая, - новое сердце в жизни растет. Идет человек,
освещает жизнь огнем разума и кричит, зовет: «Эй, вы! Люди всех стран,
соединяйтесь в одну семью!» И по зову его вес сердца здоровыми своими кусками
слагаются в огромное сердце, сильное, звучное, как серебряный колокол…
Мать плотно сжимала губы, чтобы они не дрожали, и крепко
закрыла глаза, чтобы не плакали они.
Павел поднял руку, хотел что-то сказать, но мать взяла его
за другую руку и, потянув ее вниз, прошептала:
- Не мешай ему…
- Знаете? - сказал хохол, стоя в двери. - Много горя впереди
у людей, много еще крови выжмут из них, но все это, все юре и кровь моя, -
малая цена за то, что уже есть в груди у пеня, в мозгу моем… Я уже богат, как
звезда лучами, - я все снесу, все вытерплю, - потому что есть во мне радость,
которой никто, ничто, никогда не убьет! В этой радости - сила!
Пили чай, сидели за столом до полуночи, ведя задушевную
беседу о жизни, о людях, о будущем. И, когда мысль была ясна ей, мать,
вздохнув, брала из прошлого своего что-нибудь, всегда тяжелое и грубое, и этим
камнем из своего сердца подкрепляла мысль.
В теплом потоке беседы страх ее растаял, теперь она
чувствовала себя так, как в тот день, когда отец ее сурово сказал ей:
- Нечего рожу кривить! Нашелся дурак, берет тебя замуж -
иди! Все девки замуж выходят, все бабы детей родят, всем родителям дети - горе!
Ты что - не человек?
