Он взял руки ее, наклонился и, встряхивая их, сказал:
- Если бы ты почувствовала всю эту мерзость и позорную гниль
- ты поняла бы нашу правду, увидала бы, как она велика
Мать поднялась взволнованная, полная желания слить свое
сердце с сердцем сына в один огонь.
- Подожди, Паша, подожди! - задыхаясь, пробормотала она. - Я
- чувствую, - подожди!..
25
В сенях кто-то громко завозился. Они оба, вздрогнув,
взглянули друг на друга.
Дверь отворилась медленно, и в нее грузно вошел Рыбин.
- Вот! - подняв голову и улыбаясь, сказал он. - Нашего Фому
тянет ко всему - ко хлебу, к вину, кланяйтесь ему!..
Он был одет в полушубок, залитый дегтем, в лапти, за поясом
у него торчали черные рукавицы и на голове мохнатая шапка.
- Здоровы ли? Выпустили тебя, Павел? Так. Каково живешь,
Ниловна? - Он широко улыбался, показывая белые зубы, голос его звучал мягче,
чем раньше, лицо еще гуще заросло бородой.
Мать обрадовалась, подошла к нему, жала его большую, черную
руку и, вдыхая здоровый, крепкий запах дегтя, говорила:
- Ах, ты… ну, я рада!..
Павел улыбался, разглядывая Рыбина.
- Хорош мужичок!
Медленно раздеваясь, Рыбин говорил:
- Да, опять мужиком заделался, вы в господа помаленьку
выходите, а я - назад обращаюсь… вот!
Одергивая пестрядинную рубаху, он прошел в комнату, окинул
ее внимательным взглядом и заявил:
- Имущества не прибавилось у вас, видать, а книжек больше
стало, - так! Ну, сказывайте, как дела?
Он сел, широко расставив ноги, уперся в колена ладонями
вопросительно ощупывая Павла темными глазами, добродушие улыбаясь, ждал ответа.
- Дела идут бойко! - сказал Павел.
- Пашем да сеем, хвастать не умеем, а урожай соберем сварим
бражку, ляжем в лежку - так? - балагурил Рыбин.
- Как вы живете, Михаиле Иваныч? - спросил Павел, садясь
против него.
- Ничего. Ладно живу. В Едильгееве приостановился, слыхали -
Едильгеево? Хорошее село. Две ярмарки в году, жителей! боле двух тысяч, - злой
народ! Земли нет, в уделе арендуют, плохая землишка. Порядился я в батраки к
одному мироеду - там их как мух на мертвом теле. Деготь гоним, уголь жгем.
Получаю за работу вчетверо меньше, а спину ломаю вдвое больше, чем здесь, -
вот! Семеро нас у него, у мироеда. Ничего, - народ все молодой, все тамошние,
кроме меня, - грамотные все. Один парень - Ефим, такой ярый, беда!
- Вы что же, беседуете с ними? - спросил Павел оживленно.
- Не молчу. У меня с собой захвачены все здешние листочки -
тридцать четыре их. Но я больше Библией действую, там есть что взять, книга
толстая, казенная, синод печатал, верить можно!
Он подмигнул Павлу и, усмехаясь, продолжал:
- Только этого мало. Я к тебе за книжками явился. Мы тут
вдвоем, Ефим этот со мной, - деготь возили, ну, дали крюку, заехали к тебе! Ты
меня снабди книжками, покуда Ефим не пришел, - ему лишнее много знать…
Мать смотрела на Рыбина, и ей казалось, что вместе с
пиджаком он снял с себя еще что-то. Стал менее солиден, и глаза у него смотрели
хитрее, не так открыто, как раньше.
- Мама, - сказал Павел, - вы сходите, принесите книг. Там
знают, что дать. Скажете - для деревни.
- Хорошо! - сказала мать. - Вот самовар поспеет - я и схожу.
- И ты по этим делам пошла, Ниловна? - усмехаясь, спросил
Рыбин. - Так. Охотников до книжек у нас много там. Учитель приохочивает, -
говорят, парень хороший, хотя из духовного звания. Учителька тоже есть, верстах
в семи. Ну, они запрещенной книгой не действуют, народ казенный, - боятся. А
мне требуется запрещенная, острая книга, я под их руку буду подкладывать… Коли
становой или поп увидят, что книга-то запрещенная, подумают - учителя сеют! А я
в сторонке, до времени, останусь.
И, довольный своей мудростью, он весело оскалил зубы.
«Ишь ты! - подумала мать. - Смотришь медведем, а живешь
ласой…»
- Как вы думаете, - спросил Павел, - если заподозрят
учителей в том, что они запрещенные книги раздают, - посадят в острог за это?
- Посадят, - а что? - спросил Рыбин.
- Вы давали книжки, а - не они! Вам и в острог идти…
- Чудак! - усмехнулся Рыбин, хлопая рукой по колену. - Кто
на меня подумает? Простой мужик этаким делом занимается, разве это бывает?
Книга - дело господское, им за нее и отвечать…
Мать чувствовала, что Павел не понимает Рыбина, и видела,
что он прищурил глаза, - значит, сердится. Она осторожно и мягко сказала:
- Михаил Иванович так хочет, чтобы он дело делал, а на
расправу за него другие шли…
- Вот! - сказал Рыбин, гладя бороду. - До времени.
- Мама! - сухо окликнул Павел. - Если кто-нибудь из наших,
Андрей, примерно, сделает что-нибудь под мою руку, а меня в тюрьму посадят - ты
что скажешь?
Мать вздрогнула, недоуменно взглянула на сына и сказала,
отрицательно качая головой:
- Разве можно против товарища так поступить?
- Ага-а! - протянул Рыбин. - Понял я тебя, Павел! Насмешливо
подмигнув, он обратился к матери:
- Тут, мать, дело тонкое.
И снова, поучительно, к Павлу:
- Зелено ты думаешь, брат! В тайном деле - чести нет.
Рассуди: первое, в тюрьму посадят прежде того парня, у которого книгу найдут, а
не учителей - раз. Второе, хотя учителя дают и разрешенную книгу, но суть в ней
та же, что и в запрещенной, только слова другие, правды меньше - два. Значит,
они того же хотят, что и я, только идут проселком, а я большой дорогой, - перед
начальством же мы одинаково виноваты, верно? А третье, мне, брат, до них дела
нет, - пеший конному не товарищ. Против мужика я так, может, и не захочу
сделать. А они - один попович, другая - помещикова дочь, - зачем им надо народ
поднять - я не знаю. Их господские мысли мне, мужику, неведомы. Что сам я делаю
- я знаю, а чего они хотят - это мне неизвестно. Тысячу пет люди аккуратно
господами были, с мужика шкуру драли, а вдруг - проснулись и давай мужику глаза
протирать. Я, брат, до сказок не охотник, а это - вроде сказки. От меня всякие
господа далеко. Едешь зимой полем, впереди что-то живое мельтешит, а что оно?
Волк, лиса или просто собака - не вижу! Далеко. Мать взглянула на сына. Лицо у
него было грустное. А глаза Рыбина блестели темным блеском, он смотрел на Павла
самодовольно и, возбужденно расчесывая пальцами бороду, говорил:
- Любезничать мне время нет. Жизнь смотрит строго; на псарне
- но в овчарне, всякая стая по-своему лает…
- Есть господа, - заговорила мать, вспомнив знакомые лица. -
которые убивают себя за народ, всю жизнь в тюрьмах мучаются…
