- Хозяйство мое маленькое, холостяцкое…
- Я не об этом, не об домашнем! - тихо сказала она. И
грустно вздохнула, чувствуя себя уколотой тем, что он не понял ее. Он, улыбаясь
близорукими глазами, задумчиво сказал:
- Вот, если бы при свидании с Павлом вы попытались узнать от
него адрес тех крестьян, которые просили о газете…
- Я знаю их! - воскликнула она радостно. - Найду и все
сделаю, как скажете. Кто подумает, что я запрещенное несу? На фабрику носила -
слава тебе господи!
Ей вдруг захотелось пойти куда-то по дорогам, мимо лесов в
деревень, с котомкой за плечами, с палкой в руке.
- Вы, голубчик, пристройте-ка меня к этому делу, прошу я
вас! - говорила она. - Я вам везде пойду. По всем губерниям, все дороги найду!
Буду ходить зиму и лето - вплоть до могилы - странницей, - разве плохая это мне
доля?
Ей стало грустно, когда она увидела себя бездомной
странницей, просящей милостыню Христа ради под окнами деревенских изб.
Николай осторожно взял ее руку и погладил своей теплой
ру-кой. Потом, взглянув на часы, сказал:
- Об этом мы поговорим после!
- Голубчик! - воскликнула она. - Дети, самые дорогие нам
куски сердца, волю и жизнь свою отдают, погибают без жалости к себе, - а что же
я, мать?
Лицо у Николая побледнело, он тихо проговорил, глядя на нее
с ласковым вниманием:
- Я, знаете, в первый раз слышу такие слова…
- Что я могу сказать? - печально качая головой, молвила она
и бессильным жестом развела руки. - Если бы я имела слова, чтобы сказать про
свое материнское сердце…
Встала, приподнятая силой, которая росла в ее груди и
охмеляла голову горячим натиском негодующих слов.
- Заплакали бы - многие… Даже злые, бессовестные… Николай
тоже встал, снова взглянув на часы.
- Так решено - вы переедете в город ко мне? Она молча
кивнула головой.
- Когда? Вы скорее! - попросил он и мягко добавил: - Мне
будет тревожно за вас, право!
Она удивленно взглянула на него, - что ему до нее?
Наклонив голову, смущенно улыбаясь, он стоял перед нею
сутулый, близорукий, одетый в простой черный пиджак, и все на нем было чужим
ему…
- У вас есть деньги? - спросил он, опустив глаза.
- Нет!
Он быстро вынул из кармана кошелек, открыл его и протянул
ей.
- Вот, пожалуйста, берите…
Мать невольно улыбнулась и, покачивая головой, заметила:
- Все - по-новому! И деньги без цены! Люди за них душу свою
теряют, а для вас они - так себе! Как будто из милости к людям вы их при себе
держите…
Николай тихо засмеялся:
- Ужасно неудобная и неприятная вещь - деньги! Всегда
неловко и брать их и давать…
Он взял ее руку, крепко пожал и еще раз попросил ее:
- Так вы скорее!
И, как всегда тихий, ушел.
Проводив его, она подумала: «Такой добрый - а не пожалел…» И
не могла понять - неприятно это ей или только удивляет?
2
Она собралась к нему на четвертый день после его посещения.
Когда телега с двумя ее сундуками выехала из слободки в поле, она, обернувшись
назад, вдруг почувствовала, что навсегда бросает место, где прошла темная и
тяжелая полоса ее жизни, где началась другая, - полная нового горя и радости,
быстро поглощавшая дни.
На земле, черной от копоти, огромным темно-красным пауком
раскинулась фабрика, подняв высоко в небо свои трубы. К ней прижимались
одноэтажные домики рабочих. Серые, приплюснутые, они толпились тесной кучкой на
краю болота и жалобно смотрели друг на друга маленькими тусклыми окнами. Над
ними поднималась церковь, тоже темно-красная, под цвет фабрики, колокольня ее
была ниже фабричных труб.
Мать, вздохнув, поправила ворот кофты, давивший горло.
- Шагай! - бормотал извозчик, помахивая на лошадь вожжами.
Это был кривоногий человек неопределенного возраста, с редкими, выцветшими
волосами на лице и голове, с бесцветными глазами. Качаясь с боку на бок, он шел
рядом с телегой, и было ясно, что ему все равно, куда идти - направо, налево.
- Шагай! - говорил он бесцветным голосом и смешно выкидывал
свои кривые ноги в тяжелых сапогах с присохшей грязью. Мать оглянулась вокруг.
В поле было пусто, как в душе…
Уныло качая головой, лошадь тяжело упиралась ногами
глубокий, нагретый солнцем песок, он тихо шуршал. Скрипела плохо смазанная,
разбитая телега, и все звуки, вместе с пылью, оставались сзади…
Николай Иванович жил на окраине города, в пустынной улице, в
маленьком зеленом флигеле, пристроенном к двухэтажному, распухшему от старости,
темному дому. Перед флигелем был густой палисадник, и в окна трех комнат
квартиры ласково заглядывали ветви сиреней, акаций, серебряные листья молодых
тополей. В комнатах было тихо, чисто, на полу безмолвно дрожали узорчатые тени,
по стенам тянулись полки, тесно уставленные книгами, и висели портреты каких-то
строгих людей.
- Вам удобно будет здесь? - спросил Николай, вводя мать в
небольшую комнату с одним окном в палисадник и другим на двор, густо поросший
травой. И в этой комнате все стены тоже были заняты шкафами и полками книг.
- Я бы лучше в кухне! - сказала она. - Кухонька светлая,
чистая…
Ей показалось, что он испугался чего-то. А когда он неловко
и смущенно стал отговаривать ее и она согласилась, - сразу повеселел.
Все три комнаты полны каким-то особенным воздухом, - дышать
было легко и приятно, но голос невольно понижался, не хотелось говорить громко,
нарушая мирную задумчивость людей, сосредоточенно смотревших со стен.
- Цветы-то надо полить! - сказала мать, пощупав землю в
горшках с цветами на окнах.
- Да, да! - виновато сказал хозяин. - Я, знаете, люблю их, а
заниматься некогда…
Наблюдая за ним, она видела, что и в своей уютной квартире
Николай тоже ходит осторожно, чужой и далекий всему, что окружает его. Приближал
свое лицо вплоть к тому, на что смотрел, и, поправляя очки тонкими пальцами
правой руки, прищуривался, прицеливаясь безмолвным вопросом в предмет,
интересовавший его. Иногда брал вещь в руки, подносил к лицу и тщательно
ощупывал глазами, - казалось, он вошел в комнату вместе с матерью и, как ей,
ему все здесь было незнакомо, непривычно. Видя его таким, мать сразу
почувствовала себя на месте в этих комнатах. Она ходила за Николаем, замечая,
где что стоит, спрашивала о порядке жизни, он отвечал ей виноватым тоном
человека, который знает, что он все делает не так, как нужно, а иначе не умеет.
Полив цветы и уложив правильной стопой разбросанные на
пианино ноты, она посмотрела на самовар и заметила:
