- Ничего! - сказала она.
- Ну? Привыкаешь?
- Не привыкаю, а вижу - нельзя без этого!
- Так! - сказал Рыбин. - Ну, рассказывай… Ефим принес горшок
молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к
Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно,
осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ - все молчали с минуту, не
глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то
узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к
стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья
оглядывала мужиков…
- Да-а! - медленно и угрюмо протянул Рыбин. - Вот как, -
открыто!..
- У нас бы, если такой парад устроить, - сказал Ефим и хмуро
усмехнулся, - насмерть избили бы мужики!
- Изобьют! - подтвердил Игнат, кивнув головой. - Нет, я на
фабрику уйду, там лучше…
- Судить, говоришь, будут Павла? - спросил Рыбин. - И что
же, какое наказание, не слышала?
- Каторга или вечное поселение в Сибири… - тихо ответила
она.
Трое парней все сразу посмотрели на нее, а Рыбин опустил
голову и медленно спросил:
- А он, когда затевал это дело, знал, что ему грозит?
- Знал! - громко сказала Софья.
Все замолчали, не двигаясь, как бы застыв в одной холодной
мысли.
- Так! - продолжал Рыбин сурово и важно. - Я тоже думаю, что
знал. Не смерив - он не прыгает, человек серьезный. Вот, ребята, видали? Знал
человек, что и штыком его ударить могут, и каторгой попотчуют, а - пошел. Мать
на дороге ему ляг - перешагнул бы. Пошел бы, Ниловна, через тебя?
- Пошел бы! - вздрогнув, сказала мать и оглянулась, тяжело
вздохнув. Софья молча погладила ее руку и, нахмурив брови, в упор посмотрела на
Рыбина.
- Это - человек! - сказал он негромко и оглянул всех темными
глазами. И снова шестеро людей молчали. Тонкие лучи солнца золотыми лентами
висели в воздухе. Где-то убежденно каркала ворона. Мать осматривалась,
расстроенная воспоминаниями о Первом мая, тоской о сыне, об Андрее. На
маленькой, тесной поляне валялись бочки из-под дегтя, топырились выкорчеванные
пни. Дубы и березы, густо теснясь вокруг поляны, незаметно надвигались на нее
со всех сторон, и, связанные тишиной, неподвижные, они бросали на землю темные
теплые тени.
Вдруг Яков отшатнулся от дерева, шагнул в сторону,
остановился и, взмахнув головой, спросил сухо и громко:
- Это против таких нас с Ефимом поставят?
- А ты думаешь, против кого? - ответил Рыбин угрюмым
вопросом. - Нас душат нашими же руками, в этом и фокус!
- Я все-таки пойду в солдаты! - негромко и упрямо заявил
Ефим.
- Кто отговаривает? - воскликнул Игнат. - Иди! И, в упор
глядя на Ефима, усмехаясь, сказал:
- Только когда в меня стрелять будешь, цель в голову… не
калечь, а сразу убивай!
- Слышал я это! - резко крикнул Ефим.
- Погоди, ребята! - заговорил Рыбин, оглядывая их, и поднял
руку неторопливым движением. - Вот - женщина! - сказал он, указывая на мать. -
Сын у нее, наверное, пропал теперь…
- Зачем ты это говоришь? - спросила мать, тоскливо и
негромко.
- Надо! - ответил он угрюмо. - Надо, чтобы твои волосы не
зря седели. Ну, что же, - убили ее этим? Ниловна, книжек принесла?
Мать взглянула на него и, помолчав, ответила:
- Принесла…
- Так! - сказал Рыбин, ударив ладонью по столу. - Я это
сразу понял, как увидал тебя, - зачем тебе идти сюда, коли не для этого?
Видали? Сына выбили из ряда - мать на его место встала!
Он, зловеще грозя рукой, матерно выругался.
Мать испугалась его крика, она смотрела на него и видела,
что лицо Михаила резко изменилось - похудело, борода стала неровной, под нею
чувствовались кости скул. На синеватых белках глаз явились тонкие красные
жилки, как будто он долго не спал, нос у него стал хрящеватее, хищно загнулся.
Раскрытый ворот пропитанной дегтем, когда-то красной, рубахи обнажал сухие
ключицы, густую черную шерсть на груди, и во всей фигуре теперь было еще более
мрачного, траурного. Сухой блеск воспаленных глаз освещал темное лицо огнем
гнева. Софья, побледнев, молчала, не отрывая глаз от мужиков. Игнат покачивал
головой, сощурив глаза, а Яков, снова стоя у шалаша, темными пальцами сердито
отламывал кору жерди. Вдоль стола за спиной матери медленно шагал Ефим.
- Намедни, - продолжал Рыбин, - вызвал меня земский, -
говорит мне: «Ты что, мерзавец, сказал священнику?» - «Почему я - мерзавец? Я
зарабатываю хлеб свой горбом, я ничего худого против людей не сделал, - говорю,
- вот!» Он заорал, ткнул мне в зубы… трое суток я сидел под арестом. Так
говорите вы с народом! Так? Не жди прощенья, дьявол! Не я - другой, не тебе -
детям твоим возместит обиду мою, - помни! Вспахали вы железными когтями груди
народу, посеяли в них зло - не жди пощады, дьяволы наши! Вот.
Он был весь налит кипящей злобой, и в голосе его вздрагивали
звуки, пугавшие мать.
- А что я сказал попу? - продолжал он спокойнее. - После
схода в селе сидит он с мужиками на улице и рассказывает им, что, дескать, люди
- стадо, для них всегда пастуха надо, - так! А я пошутил: «Как назначат в лесу
воеводой лису, пера будет много, а птицы - нет!» Он покосился на меня,
заговорил насчет того, что, мол, терпеть надо народу и богу молиться, чтобы он
силу дал для терпенья. А я сказал - что, мол, народ молится много, да, видно,
время нет у бога, - не слышит! Вот. Он привязался ко мне - какими молитвами я
молюсь? Я говорю - одной всю жизнь, как и весь народ: «Господи, научи таскать
барам кирпичи, есть каменья, выплевывать поленья!» Он мне и договорить не дал.
Вы - барыня? - вдруг оборвав рассказ, спросил Рыбин Софью.
- Почему я барыня? - быстро спросила она его, вздрогнув от
неожиданности.
- Почему! - усмехнулся Рыбин. - Такая судьба, с тем
родились! Вот. Думаете - ситцевым платочком дворянский грех можно скрыть от
людей? Мы узнаем попа и в рогоже. Вы вот локоть в мокро на столе положили -
вздрогнули, сморщились. И спина у вас прямая для рабочего человека…
Боясь, что он обидит Софью своим тяжелым голосом, усмешкой и
словами, мать торопливо и строго заговорила:
- Она моя подруга, Михаиле Иваныч, она - хороший человек, -
в этом деле седые волосы нажила. Ты - не очень… Рыбин тяжело вздохнул.
- Разве я говорю обидное?
Софья, взглянув на него, сухо спросила:
- Вы что-то хотели сказать мне?
- Я? Да! Вот тут недавно человек явился новый, двоюродный
брат Якову, больной он, в чахотке. Позвать его - можно?
- Что же, позовите! - ответила Софья. Рыбин взглянул на нее,
прищурив глаза, и, понизив голос, сказал:
