- Скучно слушать его! - сказал тихо Игнат. - Это и один раз
услышишь - не забудешь, а он всегда одно говорит!
- Тут в одном - все стиснуто… вся жизнь, пойми! - угрюмо
заметил Рыбин. - Я десять раз слыхал его судьбу, а все-таки, иной раз,
усомнишься. Бывают добрые часы, когда не хочешь верить в гадость человека, в
безумство его… когда всех жалко, и богатого, как бедного… и богатый тоже
заблудился! Один слеп от голода, другой - от золота. Эх, люди, думаешь, эх,
братья! Встряхнись, подумай честно, подумай, не щадя себя, подумай!
Больной качнулся, открыл глаза, лег на землю. Яков бесшумно
встал, сходил в шалаш, принес оттуда полушубок, одел брата и снова сел рядом с
Софьей.
Румяное лицо огня, задорно улыбаясь, освещало темные фигуры
вокруг него, и голоса людей задумчиво вливались в тихий треск и шелест пламени.
Софья рассказывала о всемирном бое народа за право на жизнь,
о давних битвах крестьян Германии, о несчастиях ирландцев, о великих подвигах
рабочих-французов в частых битвах за свободу…
В лесу, одетом бархатом ночи, на маленькой поляне,
огражденной деревьями, покрытой темным небом, перед лицом огня, в кругу
враждебно удивленных теней - воскресали события, потрясавшие мир сытых и
жадных, проходили один за другим народы земли, истекая кровью, утомленные
битвами, вспоминались имена борцов за свободу и правду.
Тихо звучал глуховатый голос женщины. Как бы доходя из
прошлого, он будил надежды, внушал уверенность, и люди молча слушали повесть о
своих братьях по духу. Они смотрели в лицо женщины, худое, бледное; перед ними
все ярче освещалось святое депо всех народов мира - бесконечная борьба за
свободу. Человек видел свои желания и думы в далеком, занавешенном темной,
кровавой завесой прошлом, среди неведомых ему иноплеменников, и внутренне, -
умом и сердцем, - приобщался к миру, видя в нем друзей, которые давно уже
единомышленно и твердо решили добиться на земле правды, освятили свое решение
неисчислимыми страданиями, пролили реки крови своей ради торжества жизни новой,
светлой и радостной. Возникало и росло чувство духовной близости со всеми,
рождалось новое сердце земли, полное горячим стремлением все понять, все
объединить в себе.
- Наступит день, когда рабочие всех стран поднимут головы и
твердо скажут - довольно! Мы не хотим более этой жизни! - уверенно звучал голос
Софьи. - Тогда рухнет призрачная сила сильных своей жадностью; уйдет земля
из-под ног их и не на что будет опереться им…
- Так и будет! - сказал Рыбин, наклоняя голову. - Не жалей
себя - все одолеешь!
Мать слушала, высоко подняв бровь, с улыбкой радостного
удивления, застывшей на лице. Она видела, что все резкое, звонкое, размашистое,
- все, что казалось ей лишним в Софье, - теперь исчезло, утонуло в горячем,
ровном потоке ее рассказа. Ей нравилась тишина ночи, игра огня, лицо Софьи, но
больше всего - строгое внимание мужиков. Они сидели неподвижно, стараясь не
нарушать спокойное течение рассказа, боясь оборвать светлую нить, связывавшую
их с миром. Лишь порою кто-нибудь из них осторожно подкладывал дров в огонь и,
когда из костра поднимались рои искр и дым, - отгонял искры и дым от женщин,
помахивая в воздухе рукой.
Однажды Яков встал, тихонько попросил:
- Подождите говорить…
Сбегал в шалаш, принес оттуда одежду, и вместе с Игнатом они
молча окутали ноги и плечи женщин. Снова Софья говорила, рисуя день победы,
внушая людям веру в свои силы, будя в них сознание общности со всеми, кто
отдает свою жизнь бесплодному труду на глупые забавы пресыщенных. Слова не
волновали мать, но вызванное рассказом Софьи большое, всех обнявшее чувство
наполняло и ее грудь благодарно молитвенной думой о людях, которые среди
опасностей идут к тем, кто окован цепями труда, и приносят с собою для них дары
честного разума, дары любви к правде.
«Помоги, господи!» - думала она, закрывая глаза.
На рассвете Софья, утомленная, замолчала и, улыбаясь,
оглянула задумчивые, посветлевшие лица вокруг себя.
- Пора нам идти! - сказала мать.
- Пора! - устало молвила Софья. Кто-то из парней шумно
вздохнул.
- Жалко, что уходите вы! - необычно мягким голосом сказал
Рыбин. - Хорошо говорите! Большое это дело - породнить людей между собой! Когда
вот знаешь, что миллионы хотят того же, что и мы, сердце становится добрее. А в
доброте - большая сила!
- Ты его добром, а он тебя - колом! - тихонько усмехнувшись,
сказал Ефим и быстро вскочил на ноги. - Уходить им пора, дядя Михаиле, покуда
не видал никто. Раздадим книжки - начальство будет искать - откуда явились?
Кто-нибудь вспомнит - а вот странницы приходили…
- Ну, спасибо, мать, за труды твои! - заговорил Рыбин,
прервав Ефима. - Я все про Павла думаю, глядя на тебя, - хорошо ты пошла!
Смягченный, он улыбался широкой и доброй улыбкой. Было
свежо, а он стоял в одной рубахе с расстегнутым воротом, глубоко обнажавшим
грудь. Мать оглянула его большую фигуру и ласково посоветовала:
- Надел бы что-нибудь - холодно! - Изнутри греет! - ответил
он.
Трое парней, стоя у костра, тихо беседовали, а у ног их
лежал больной, закрытый полушубками. Бледнело небо, таяли тени, вздрагивали
листья, ожидая солнца.
- Ну, прощайте, значит! - говорил Рыбин, пожимая руку Софье.
- А как вас в городе найти?
- Это ты меня ищи! - сказала мать.
Парни медленно, тесной группой подошли к Софье и жали ей
руку молча, неуклюже ласковые. В каждом ясно было видно скрытое довольство,
благодарное и дружеское, и это чувство, должно быть, смущало их своей новизной.
Улыбаясь сухими от бессонной ночи глазами, они молча смотрели в лицо Софьи и
переминались с ноги на ногу.
- Молока не выпьете ли на дорогу? - спросил Яков.
- Да есть ли оно? - сказал Ефим.
Игнат, смущенно приглаживая волосы, заявил:
- Нету, - пролил я его…
И все трое усмехнулись.
Говорили о молоке, но мать чувствовала, что они думают о
другом, без слов, желая Софье и ей доброго, хорошего. Это заметно трогало Софью
и тоже вызывало у нее смущение, целомудренную скромность, которая не позволила
ей сказать что-нибудь иное, кроме тихого:
- Спасибо, товарищи!
Они переглянулись, точно это слово мягко покачнуло их.
Раздался глухой кашель больного. Угасли угли в горевшем
костре.
- Прощайте! - вполголоса говорили мужики, и грустное слово
долго провожало женщин.
Они, не торопясь, шли в предутреннем сумраке по лесной
тропе, и мать, шагая сзади Софьи, говорила:
- Хорошо все это, словно во сне, так хорошо! Хотят люди
правду знать, милая вы моя, хотят! И похоже это, как в церкви, пред утреней на
большой праздник… еще священник не пришел, темно и тихо, жутко во храме, а
народ уже собирается… там зажгут свечу пред образом, тут затеплят и -
понемножку гонят темноту, освещая божий дом.
