- Это мое личное дело! - ответил Егор. - Вы, мамаша,
спрашивайте о Павле, нечего притворяться! Весовщиков широко улыбнулся.
- Павел ничего! Здоров. Он вроде старосты у нас там. С
начальством разговаривает и вообще - командует. Его уважают…
Власова кивала головой, слушая рассказы Весовщикова, и
искоса смотрела на отекшее, синеватое лицо Егора. Неподвижно застывшее,
лишенное выражения, оно казалось странно плоским, и только глаза па нем
сверкали живо и весело.
- Дали бы мне поесть, - ей-богу, очень хочется! - неожиданно
воскликнул Николай.
- Мамаша, на полке лежит хлеб, потом пойдите в коридор,
налево вторая дверь - постукайте в нее. Откроет женщина, так вы скажите ей,
пусть идет сюда и захватит с собой все, что имеет съедобного.
- Куда же - все? - запротестовал Николай.
- Не волнуйся - это немного…
Мать вышла, постучала в дверь и, прислушиваясь к тишине за
нею, с печалью подумала о Егоре:
«Умирает…»
- Кто это? - спросили за дверью.
- От Егора Ивановича! - негромко ответила мать. - Просит вас
к себе…
- Сейчас приду! - не открывая, ответили ей. Она подождала
немного и снова постучалась. Тогда дверь быстро отворилась, и в коридор вышла
высокая женщина в очках. Торопливо оправляя смятый рукав кофточки, она сурово
спросила мать:
- Вам что угодно?
- Я от Егора Ивановича…
- Ага! Идемте. О, да я же знаю вас! - тихо воскликнула
женщина. - Здравствуйте! Темно здесь…
Власова взглянула на нее и вспомнила, что она бывала изредка
у Николая.
«Все свои!» - мелькнуло у нее в голове.
Наступая на Власову, женщина заставила ее идти вперед, а
сама, идя сзади, спрашивала:
- Ему плохо?
- Да, лежит. Просил вас принести покушать…
- Ну, это лишнее…
Когда они входили к Егору, их встретил его хрип:
- Направляюсь к праотцам, друг мой. Людмила Васильевна, сей
муж ушел из тюрьмы без разрешения начальства, дерзкий! Прежде всего накормите
его, потом спрячьте куда-нибудь.
Женщина кивнула головой и, внимательно глядя в лицо
больного, строго сказала:
- Вы, Егор, должны были послать за мной тотчас же, как
только к вам пришли! И вы дважды, я вижу, не принимали лекарство - что за
небрежность? Товарищ, идите ко мне! Сейчас сюда явятся из больницы за Егором.
- Все-таки в больницу меня? - спросил Егор.
- Да. Я буду там с вами.
- И там? О господи!
- Не дурите…
Разговаривая, женщина поправила одеяло на груди Егора,
пристально осмотрела Николая, измерила глазами лекарство в пузырьке. Говорила
она ровно, негромко, движения у нее были плавны, лицо бледное, темные брови
почти сходились над переносьем. Ее лицо не нравилось матери - оно казалось
надменным, а глаза смотрели без улыбки, без блеска. И говорила она так, точно
командовала.
- Мы уйдем! - продолжала она. - Я скоро ворочусь! Вы дайте
Егору столовую ложку вот этого. Не позволяйте ему говорить…
И она ушла, уводя с собой Николая.
- Чудесная женщина! - сказал Егор, вздохнув. - Великолепная
женщина… Вас, мамаша, надо бы к ней пристроить, - она устает очень…
- А ты не говори! На-ко, выпей лучше!.. - мягко попросила
мать.
Он проглотил лекарство и продолжал, прищурив глаз:
- Все равно я умру, если и буду молчать…
Другим глазом он смотрел в лицо матери, губы его медленно
раздвигались в улыбку. Мать наклонила голову, острое чувство жалости вызывало у
нее слезы.
- Ничего, это естественно… Удовольствие жить влечет за собой
обязанность умереть…
Мать положила руку на голову его и снова тихо сказала:
- Помолчи, а?..
Он закрыл глаза, как бы прислушиваясь к хрипам в груди
своей, и упрямо продолжал:
- Бессмысленно молчать, мамаша! Что я выиграю молчанием?
Несколько лишних секунд агонии, а проиграю удовольствие поболтать с хорошим
человеком. Я думаю, что на том свете нет таких хороших людей, как на этом…
Мать беспокойно перебила его речь:
- Вот придет она, барыня-то, и будет ругать меня за то, что
ты говоришь…
- Она не барыня, а - революционерка, товарищ, чудесная душа.
Ругать вас, мамаша, она непременно будет. Всех ругает, всегда…
И медленно, с усилием двигая губами, Егор стал рассказывать
историю жизни своей соседки. Глаза его улыбались, мать видела, что он нарочно
поддразнивает ее и, глядя на его лицо, подернутое влажной синевой, тревожно
думала:
«Умрет…»
Вошла Людмила и, тщательно закрывая за собой дверь,
заговорила, обращаясь к Власовой:
- Вашему знакомому необходимо переодеться и возможно скорее
уйти от меня, так вы, Пелагея Ниловна, сейчас же идите, достаньте платье для
него и принесите все сюда. Жаль - нет Софьи, это ее специальность - прятать
людей.
- Она завтра приедет! - заметила Власова, накидывая платок
на плечи.
Каждый раз, когда ей давали какое-нибудь поручение, ее
крепко охватывало желание исполнить это дело быстро и хорошо, и она уже не
могла думать ни о чем, кроме своей задачи, И теперь, озабоченно опустив брови,
деловито спрашивала:
- Как одеть его думаете вы?
- Все равно! Он пойдет ночью…
- Ночью хуже - людей меньше на улицах, следят больше, а он
не очень ловкий…
Егор хрипло засмеялся.
- А можно в больницу к тебе прийти? - спросила мать.
Он, кашляя, кивнул головой. Людмила заглянула в лицо матери
темными глазами и предложила:
- Хотите дежурить у него в очередь со мной? Да? Хорошо! А
теперь - идите скорее. Ласково, но властно взяв мать под руку, она вывела ее за
дверь и там тихо сказала:
- Не обижайтесь, что я выпроваживаю вас! Но ему вредно
говорить… А у меня есть надежда…
Она сжала руки, пальцы ее хрустнули, а веки утомленно
опустились на глаза…
Это объяснение смутило мать, и она пробормотала;
- Что это вы?
- Смотрите, нет ли шпионов! - тихо сказала женщина. Подняв
руки к лицу, она потирала виски, губы у нее вздрагивали, лицо стало мягче.
- Знаю!.. - ответила ей мать не без гордости. Выйдя из
ворот, она остановилась на минуту, поправляя платок, и незаметно, но зорко
оглянулась вокруг. Она уже почти безошибочно умела отличить шпиона в уличной
толпе. Ей были хорошо знакомы подчеркнутая беспечность походки, натянутая
развязность жестов, выражение утомленности и скуки на лице и плохо спрятанное
за всем этим опасливое, виноватое мерцание беспокойных, неприятно острых глаз.
