Она согнулась, поставила локти на подоконник и вдруг, точно
ее ударили по голове, бессильно опустилась на колени, закрыла лицо руками и
глухо застонала.
Сложив тяжелые руки Егора на груди его, поправив на подушке
странно тяжелую голову, мать, отирая слезы, подошла к Людмиле, наклонилась над
нею, тихо погладила ее густые волосы. Женщина медленно повернулась к ней, ее
матовые глаза болезненно расширились, она встала на ноги и дрожащими губами
зашептала:
- Мы вместе жили в ссылке, шли туда, сидели в тюрьмах… Порою
было невыносимо, отвратительно, многие падали духом…
Сухое, громкое рыдание перехватило ей горло, она поборола
его и, приблизив к лицу матери свое лицо, смягченное нежным, грустным чувством,
помолодившим ее, продолжала быстрым шепотом, рыдая без слез:
- А он всегда был неутомимо весел, шутил, смеялся,
мужественно скрывая свои страдания… старался ободрить слабых. Добрый, чуткий,
милый… Там, в Сибири, безделье развращает людей, часто вызывает к жизни дурные
чувства - как он умел бороться с ними!.. Какой это был товарищ, если бы вы
знали! Тяжела, мучительна была его личная жизнь, но никто не слыхал жалоб его,
никто, никогда! Я была близким другом ему, я многим обязана его сердцу, он дал
мне все, что мог, от своего ума и, одинокий, усталый, никогда не просил взамен
ни ласки, ни внимания…
Она подошла к Егору, наклонилась и, целуя его руку,
тоскливо, негромко говорила:
- Товарищ, дорогой мой, милый, благодарю, благодарю всем
сердцем, прощай! Буду работать, как ты, не уставая, без сомнений, всю жизнь!..
Прощай!
Рыдания потрясали ее тело, и, задыхаясь, она положила голову
на койку у ног Егора. Мать молча плакала обильными слезами. Она почему-то
старалась удержать их, ей хотелось приласкать Людмилу особой, сильной лаской,
хотелось говорить о Егоре хорошими словами любви и печали. Сквозь слезы она
смотрела в его опавшее лицо, в глаза, дремотно прикрытые опущенными веками, на
губы, темные, застывшие в легкой улыбке. Было тихо и скучно светло…
Вошел Иван Данилович, как всегда, торопливыми, мелкими
шагами, - вошел, вдруг остановился среди комнаты и, быстрым жестом сунув руки в
карманы, спросил нервно и громко:
- Давно?..
Ему не ответили. Он, тихо покачиваясь на ногах и потирая
лоб, подошел к Егору, пожал руку его и отошел в сторону.
- Не удивительно, с его сердцем это должно было случиться
полгода назад… по крайней мере…
Его высокий, неуместно громкий, насильственно спокойный
голос вдруг порвался. Прислонясь спиной к стене, он быстрыми пальцами крутил
бородку и, часто мигая глазами, смотрел на группу у койки.
- Еще один! - сказал он тихо.
Людмила встала, отошла к окну, открыла его. Через минуту они
все трое стояли у окна, тесно прижимаясь друг к другу, и смотрели в сумрачное
лицо осенней ночи. Над черными вершинами деревьев сверкали звезды, бесконечно
углубляя даль небес…
Людмила взяла мать под руку и молча прижалась к ее плечу.
Доктор, низко наклонив голову, протирал платком пенсне. В тишине за окном устало
вздыхал вечерний шум города, холод веял в лица, шевелил волосы на головах.
Людмила вздрагивала, по щеке ее текла слеза. В коридоре больницы метались
измятые, напуганные звуки, торопливое шарканье ног, стоны, унылый шепот. Люди,
неподвижно стоя у окна, смотрели во тьму и молчали.
Мать почувствовала себя лишней и, осторожно освободив руку,
пошла к двери, поклонясь Егору.
- Вы уходите? - тихо и не оглядываясь, спросил доктор.
- Да… На улице она подумала о Людмиле, вспомнив ее скупые
слезы:
«И поплакать-то не умеет…»
Предсмертные слова Егора вызвали у нее тихий вздох. Медленно
шагая по улице, она вспоминала его живые глаза, его шутки, рассказы о жизни.
«Хорошему человеку жить трудно, умереть - легко… Как-то я
помирать буду?..»
Потом представила себе Людмилу и доктора у окна в белой,
слишком светлой комнате, мертвые глаза Егора позади них и, охваченная гнетущей
жалостью к людям, тяжело вздохнула и пошла быстрее - какое-то смутное чувство
торопило ее.
«Надо скорее!» - думала она, подчиняясь грустной, но бодрой
силе, мягко толкавшей ее изнутри.
11
Весь следующий день мать провела в хлопотах, устраивая
похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька,
странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец, глаза весело
блестели, и вся она, казалось матери, была наполнена какой-то радостной
надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось в печальный тон воспоминаний об
умершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно огонь, неожиданно
вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал:
- Вы не похожи на себя сегодня, Саша…
- Да? Может быть! - ответила она и засмеялась счастливым
смехом.
Мать посмотрела на нее с молчаливым упреком, а Софья
напоминающим тоном заметила:
- А мы говорили об Егоре Ивановиче…
- Какой чудесный человек, не правда ли? - воскликнула Саша.
- Я не видала его без улыбки на лице, без шутки. И как он работал! Это был
художник революции, он владел революционной мыслью, как великий мастер. С какой
простотой и силой он рисовал всегда картины лжи, насилий, неправды.
Она говорила негромко, с задумчивой улыбкой в глазах, но эта
улыбка не угашала в ее взгляде огня не понятного никому, но всеми ясно видимого
ликования.
Им не хотелось уступить настроение печали о товарище чувству
радости, внесенному Сашей, и, бессознательно защищая свое грустное право
питаться горем, они невольно старались ввести девушку в круг своего настроения…
- И вот он умер! - внимательно глядя на нее, настойчиво
сказала Софья.
Саша оглянула всех быстрым, спрашивающим взглядом, брови ее
нахмурились. И, опустив голову, замолчала, поправляя волосы медленным жестом.
- Умер? - громко сказала она после паузы с снова окинула
всех вызывающими глазами. - Что значит - умер? Что - умерло? Разве умерло мое
уважение к Егору, моя любовь к нему, товарищу, память о работе мысли его, разве
умерла эта работа, исчезли чувства, которые он вызвал в моем сердце, разбито
представление мое о нем как о мужественном, честном человеке? Разве все это
умерло? Это не умрет для меня никогда, я знаю. Мне кажется, мы слишком
торопимся сказать о человеке - он умер. «Мертвы уста его, но слово вечно да
будет жить в сердцах живых!»
Взволнованная, она снова села к столу, облокотилась на него
и тише, вдумчивее продолжала, с улыбкой глядя на товарищей затуманенными
глазами:
- Может быть, я говорю глупо, по - я верю, товарищи, в
бессмертие честных людей, в бессмертие тех, кто дал мне счастье жить прекрасной
жизнью, которой я живу, которая радостно опьяняет меня удивительной сложностью
своей, разнообразием явлений и ростом идей, дорогих мне, как сердце мое. Мы,
может быть, слишком бережливы в трате своих чувств, много живем мыслью, и это
несколько искажает нас, мы оцениваем, а не чувствуем…
