Мать обнял страх возможного столкновения, она торопливо и
негромко говорила направо и налево:
- Бог с ними, коли так, - снять бы ленты! Уступить бы, что
уж!..
Громкий и резкий голос звучал, заглушая шум:
- Мы требуем, чтобы нам не мешали проводить в последний путь
замученного вами…
Кто-то высоко и тонко запел:
Вы жертвою пали в борьбе…
- Прошу снять ленты! Яковлев, срежь!
Был слышен лязг вынимаемой шашки. Мать закрыла глаза, ожидая
крика. Но стало тише, люди ворчали, огрызались, как затравленные волки. Потом
молча, низко опустив головы, они двинулись вперед, наполняя улицу шорохом
шагов.
Впереди плыла в воздухе ограбленная крышка гроба со смятыми
венками, и, качаясь с боку на бок, ехали верхом полицейские. Мать шла по
тротуару, ей не было видно гроба в густой, тесно окружившей его толпе, которая
незаметно выросла и заполнила собой всю широту улицы. Сзади толпы тоже
возвышались серые фигуры верховых, по бокам, держа руки на шашках, шагала пешая
полиция, и всюду мелькали знакомые матери острые глаза шпионов, внимательно
щупавшие лица людей.
Прощай, наш товарищ, прощай…
- грустно запели два красивых голоса.
- Не надо! - раздался крик. - Будем молчать, господа! В этом
крике было что-то суровое, внушительное. Печальная песня оборвалась, говор стал
тише, и только твердые удары ног о камни наполняли улицу глухим, ровным звуком.
Он поднимался над головами людей, уплывая в прозрачное небо, и сотрясал воздух
подобно отзвуку первого грома еще далекой грозы. Холодный ветер, все
усиливаясь, враждебно нес встречу людям пыль и сор городских улиц, раздувал
платье и волосы, слепил глаза, бил в грудь, путался в ногах…
Эти молчаливые похороны без попов и щемящего душу пения,
задумчивые лица, нахмуренные брови вызывали у матери жуткое чувство, а мысль
ее, медленно кружась, одевала впечатления в грустные слова.
«Не много вас, которые за правду…» Она шагала, опустив
голову, и ей казалось, что это хоронят не Егора, а что-то другое, привычное,
близкое и нужное ей. Ей было тоскливо, неловко. Сердце наполнялось шероховатым
тревожным чувством несогласия с людьми, провожавшими Егора.
«Конечно, - думала она, - Егорушка в бога не верил, и все
они тоже…»
Но не хотела окончить свою мысль и вздыхала, желая столкнуть
тяжесть с души.
«О, господи, господи Иисусе Христе! Неужто и меня вот так…»
Пришли на кладбище и долго кружились там по узким дорожкам
среди могил, пока не вышли на открытое пространство, усеянное низенькими белыми
крестами. Столпились около могилы и замолчали. Суровое молчание живых среди
могил обещало что-то страшное, от чего сердце матери вздрогнуло и замерло в
ожидании. Между крестов свистел и выл ветер, на крышке гроба печально трепетали
измятые цветы…
Полиция насторожилась, вытянулась, глядя на своего
начальника. Над могилой встал высокий молодой человек без шапки, с длинными
волосами, чернобровый, бледный. И в то же время раздался сиплый голос
начальника полиции:
- Господа…
- Товарищи! - громко и звучно начал чернобровый.
- Позвольте! - крикнул полицейский. - Объявляю, что не могу
допустить речей…
- Я скажу всего несколько слов! - спокойно заявил молодой
человек. - Товарищи! Над могилой нашего учителя и друга давайте поклянемся, что
не забудем никогда его заветы, что каждый из нас будет всю жизнь неустанно рыть
могилу источнику всех бед пашей родины, злой силе, угнетающей ее, -
самодержавию!
- Арестовать! - крикнул полицейский, но его голос заглушил
нестройный взрыв криков:
- Долой самодержавие!
Расталкивая толпу, полицейские бросились к оратору, а он,
тесно окруженный со всех сторон, кричал, взмахнув рукой:
- Да здравствует свобода!
Мать оттолкнули в сторону, там она в страхе прислонилась к
кресту и, ожидая удара, закрыла глаза. Буйный вихрь нестройных звуков оглушал
ее, земля качалась под ногами, ветер и страх затрудняли дыхание. Тревожно
носились по воздуху свистки полицейских, раздавался грубый, командующий голос,
истерично кричали женщины, трещало дерево оград, и глухо звучал тяжелый топот
ног по сухой земле. Это длилось долго, и стоять с закрытыми глазами ей стало
невыносимо страшно. Она взглянула и, крикнув, бросилась вперед, протягивая
руки. Недалеко от нее, на узкой дорожке, среди могил, полицейские, окружив
длинноволосого человека, отбивались от толпы, нападавшей на них со всех сторон.
В воздухе бело и холодно мелькали обнаженные шашки, взлетая над головами и
быстро падая вниз. Мелькали трости, обломки оград, в дикой пляске кружились
крики сцепившихся людей, возвышалось бледное лицо молодого человека, - над
бурей злобного раздражения гудел его крепкий голос:
- Товарищи! На что тратите себя?..
Он побеждал. Бросая палки, люди один за другим отскакивали
прочь, а мать все пробивалась вперед, увлекаемая неодолимой силой, и видела,
как Николай, в шляпе, сдвинутой на затылок, отталкивал в сторону охмеленных
злобой людей, слышала его упрекающий голос:
- Вы с ума сошли! Да успокойтесь же!.. Ей казалось, что одна
рука у него красная.
- Николай Иванович, уйдите! - закричала она, бросаясь к
нему.
- Куда вы? Вас там ударят…
Схватив ее за плечо, рядом с нею стояла Софья, без шляпы, с
растрепанными волосами, поддерживая молодого парня, почти мальчика. Он отирал
рукой разбитое, окровавленное лицо и бормотал дрожащими губами:
- Пустите, ничего…
- Займитесь им, отвезите к нам! Вот платок, завяжите лицо!..
- быстро говорила Софья и, вложив руку парня в руку матери, побежала прочь,
говоря: - Скорее уходите, арестуют!..
По всем направлениям кладбища расходились люди, за ними,
между могил, тяжело шагали полицейские, неуклюже путаясь в полах шинелей,
ругаясь и размахивая шашками. Парень провожал их волчьим взглядом.
- Идем скорее! - тихо крикнула мать, отирая платком его
лицо.
Он бормотал, выплевывая кровь:
- Да вы не беспокойтесь, - не больно мне. Он меня ручкой
сабли… Ну, и я его тоже - ка-ак дам палкой! Даже завыл он!..
И, потрясая окровавленным кулаком, закончил срывающимся
голосом:
- Погодите, не то будет. Мы вас раздавим без драки, когда мы
встанем, весь рабочий народ!
- Скорее! - торопила мать, быстро шагая к маленькой калитке
в ограде кладбища. Ей казалось, что там, за оградой, в поле спряталась и ждет
их полиция и, как только они выйдут, - она бросится на них, начнет бить. Но,
когда, осторожно открыв дверку, она выглянула в поле, одетое серыми тканями
осенних сумерек, - тишина и безлюдье сразу успокоили ее.
- Дайте-ка я завяжу вам лицо-то, - говорила она.
