- Ночевать? Можно, чего же? Изба только плохая у меня…
- Не избалована я! - безотчетно ответила мать.
- Можно! - повторил мужик, меряя ее пытливым взглядом.
Уже стемнело, и в сумраке глаза его блестели холодно, лицо
казалось очень бледным. Мать, точно спускаясь под гору, сказала негромко:
- Значит, я сейчас и пойду, а ты чемодан мой возьмешь…
- Ладно.
Он передернул плечами, снова запахнул кафтан и тихо
проговорил:
- Вот - подвода едет…
На крыльце волости появился Рыбин, руки у него снова были
связаны, голова и лицо окутаны чем-то серым.
- Прощайте, добрые люди! - звучал его голос в холоде
вечерних сумерек.
- Ищите правды, берегите ее, верьте человеку, который
принесет вам чистое слово, не жалейте себя ради правды!..
- Молчать, собака! - крикнул откуда-то голос станового. -
Сотский, гони лошадей, дурак!
- Чего вам жалеть? Какая ваша жизнь?.. Подвода тронулась.
Сидя на ней с двумя сотскими по бокам, Рыбин глухо кричал:
- Чего ради погибаете в голоде? Старайтесь о воле, она даст
и хлеба и правды, - прощайте, люди добрые!..
Торопливый шум колес, топот лошадей, голос станового обняли
его речь, запутали и задушили ее.
- Кончено! - сказал мужик, тряхнув головой, и, обратясь к
матери, негромко продолжал: - Вы там посидите на станции, - я погодя приду…
Мать вошла в комнату, села за стол перед самоваром, взяла в
руку кусок хлеба, взглянула на него и медленно положила обратно на тарелку.
Есть не хотелось, под ложечкой снова росло ощущение тошноты. Противно теплое,
оно обессиливало, высасывая кровь из сердца, и кружило голову. Перед нею стояло
лицо голубоглазого мужика - странное, точно недоконченное, оно не возбуждало
доверия. Ей почему-то не хотелось подумать прямо, что он выдаст ее, но эта
мысль уже возникла у нее и тягостно лежала на сердце, тупая и неподвижная.
«Заметил он меня! - лениво и бессильно соображала она. -
Заметил, догадался…»
А дальше мысль не развивалась, утопая в томительном унынии,
вязком чувстве тошноты.
Робкая, притаившаяся за окном тишина, сменив шум, обнажала в
селе что-то подавленное, запуганное, обостряла в груди ощущение одиночества,
наполняя душу сумраком, серым и мягким, как зола.
Вошла девочка и, остановясь у двери, спросила:
- Яичницу принести?
- Не надо. Не хочется уж мне, напугали меня криком-то!
Девочка подошла к столу, возбужденно, но негромко рассказывая:
- Как становой-то бил! Я близко стояла, видела, все зубы ему
выкрошил, - плюет он, а кровь густая-густая, темная!.. Глазов-то совсем нету!
Дегтярник он. Урядник там у нас лежит, пьянехонек, и все еще вина требует.
Говорит - их шайка целая была, а этот, бородатый-то, старший, атаман, значит.
Троих поймали, а один убежал, слышь. Еще учителя поймали, тоже с ними. В бога
они не верят и других уговаривают, чтобы церкви ограбить, вот они какие! А наши
мужики - которые жалели его, этого-то, а другие говорят - прикончить бы! У нас
есть такие злые мужики - ай-ай!
Мать внимательно вслушивалась в бессвязную быструю речь,
стараясь подавить свою тревогу, рассеять унылое ожидание. А девочка, должно
быть, была рада тому, что ее слушали, и, захлебываясь словами, все с большим
оживлением болтала, понижая голос:
- Тятька говорит - это от неурожая все! Второй год не родит
у нас земля, замаялись! Теперь от этого такие мужики заводятся - беда! Кричат
на сходках, дерутся. Намедни, когда Васюкова за недоимки продавали, он ка-ак
треснет старосту по роже. Вот тебе моя недоимка, говорит…
За дверью раздались тяжелые шаги. Упираясь руками в стол,
мать поднялась на ноги…
Вошел голубоглазый мужик и, не снимая шапку, спросил:
- Где багаж-то?
Он легко поднял чемодан, тряхнул им и сказал:
- Пустой! Марька, проводи приезжую ко мне в избу.
И ушел, не оглядываясь.
- Здесь ночуете? - спросила девочка.
- Да! За кружевами я, кружева покупаю… - У нас не плетут!
Это в Тинькове плетут, в Дарьиной, а у нас - нет! - объяснила девочка.
- Я туда завтра…
Заплатив девочке за чай, она дала ей три копейки и очень
обрадовала ее этим. На улице, быстро шлепая босыми ногами по влажной земле,
девочка говорила:
- Хотите, я в Дарьину сбегаю, скажу бабам, чтобы сюда несли
кружева? Они придут, а вам не надо ехать туда. Двенадцать верст все-таки…
- Не нужно этого, милая! - ответила мать, шагая рядом с ней.
Холодный воздух освежил ее, и в ней медленно зарождалось неясное решение.
Смутное, но что-то обещавшее, оно развивалось туго, и женщина, желая ускорить
рост его, настойчиво спрашивала себя:
«Как быть? Если прямо, на совесть…»
Было темно, сыро и холодно. Тускло светились окна изб
красноватым неподвижным светом. В тишине дремотно мычал скот, раздавались
короткие окрики. Темная, подавленная задумчивость окутала село…
- Сюда! - сказала девочка. - Плохую ночевку выбрала вы, -
беден больно мужик…
Она нащупала дверь, отворила ее, бойко крикнула в избу:
- Тетка Татьяна!
И убежала. Из темноты долетел ее голос:
- Прощайте!..
17
Мать остановилась у порога и, прикрыв глаза ладонью,
осмотрелась. Изба была тесная, маленькая, но чистая, - это сразу бросалось в
глаза. Из-за печки выглянула молодая женщина, молча поклонилась и исчезла. В
переднем углу на столе горела лампа.
Хозяин избы сидел за столом, постукивая пальцем по его краю,
и пристально смотрел в глаза матери.
- Проходите! - не вдруг сказал он. - Татьяна, ступай-ка,
позови Петра, живее!
Женщина быстро ушла, не взглянув на гостью. Сидя на лавке
против хозяина, мать осматривалась, - ее чемодана не было видно. Томительная
тишина наполняла избу, только огонь в лампе чуть слышно потрескивал. Лицо
мужика, озабоченное, нахмуренное, неопределенно качалось в глазах матери,
вызывая в ней унылую досаду.
- А где мой чемодан? - вдруг и неожиданно для самой себя
громко спросила она.
Мужик повел плечами и задумчиво ответил:
- Не пропадет…
Понизив голос, хмуро продолжал:
- Я давеча при девчонке нарочно сказал, что пустой он, -
нет, он не пустой! Тяжело в нем положено!
- Ну? - спросила мать. - Так что?
Он встал, подошел к ней, наклонился и тихо спросил:
- Человека этого знаете?
