Мать вздрогнула, но твердо ответила:
- Знаю!
Это краткое слово как будто осветило ее изнутри и сделало
ясным все извне. Она облегченно вздохнула, подвинулась на лавке, села тверже…
Мужик широко усмехнулся.
- Я доглядел, когда знак вы ему делали, и он тоже. Я спросил
его на ухо
- знакомая, мол, на крыльце-то стоит?
- А он что? - быстро спросила мать.
Он? Сказал - много нас. Да! Много, говорит… Вопросительно
взглянув в глаза гостьи и снова улыбаясь, продолжал:
- Большой силы человек!.. Смелый… прямо говорит - я! Бьют
его, а он свое ломит…
Его голос, неуверенный и несильный, неконченное лицо и
светлые, открытые глаза все более успокаивали мать. Место тревоги и уныния в
груди ее постепенно занималось едкой, колющей жалостью к Рыбину. Не
удерживаясь, со злобой, внезапной и горькой, она воскликнула подавленно:
- Разбойники, изуверы!
И всхлипнула.
Мужик отошел от нее, угрюмо кивая головой.
- Нажило себе начальство дружков, - да-а!
И, вдруг снова повернувшись к матери, он тихо сказал ей:
- Я вот что, я так догадываюсь, что в чемодане - газета, -
верно?
- Да! - просто ответила мать, отирая слезы. - Ему везла.
Он, нахмурив брови, забрал бороду в кулак и, глядя в
сторону, помолчал.
- Доходила она до нас, книжки тоже доходили. Человека этого
мы знаем… видали!
Мужик остановился, подумал, потом спросил:
- Теперь, значит, что вы будете делать с этим - с чемоданом?
Мать посмотрела на него и сказала с вызовом:
- Вам оставлю!..
Он не удивился, не протестовал, только кратко повторил:
- Нам…
Утвердительно кивнув головой, выпустил бороду из кулака,
расчесал ее пальцами и сел.
С неумолимой, упорной настойчивостью память выдвигала перед
глазами матери сцену истязания Рыбина, образ его гасил в ее голове все мысли,
боль и обида за человека заслоняли все чувства, она уже не могла думать о
чемодане и ни о чем более. Из глаз ее безудержно текли слезы, а лицо было
угрюмо и голос не вздрагивал, когда она говорила хозяину избы:
- Грабят, давят, топчут в грязь человека, окаянные!
- Сила! - тихо отозвался мужик. - Силища у них большая!
- А где берут? - воскликнула мать с досадой. - От нас же
берут, от народа, все от нас взято!
Ее раздражал этот мужик своим светлым, но непонятным лицом.
- Да-а! - задумчиво протянул он. - Колесо.
Чутко насторожился, наклонил голову к двери и, дослушав,
тихонько сказал:
- Идут…
- Кто?
- Свои… надо быть…
Вошла его жена, за нею в избу шагнул мужик. Бросил в гол
шапку, быстро подошел к хозяину и спросил его:
- Ну, как?
Тот утвердительно кивнул головой.
- Степан! - сказала женщина, стоя у печи. - Может, они,
проезжая, поесть хотят?
- Не хочу, спасибо, милая! - ответила мать. Мужик подошел к
матери и быстрым, надорванным голосом заговорил:
- Значит, позвольте познакомиться! Зовут меня Петр Егоров
Рябинин, по прозвищу Шило. В делах ваших я несколько понимаю. Грамотен и не
дурак, так сказать…
Он схватил протянутую ему руку матери и, потрясая ее,
обратился к хозяину:
- Вот, Степан, гляди! Варвара Николаевна барыня добрая,
верно! А говорит насчет всего этого - пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные
там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим - давеча солидного,
как следует быть, мужика заарестовали, теперь вот - они, женщина пожилая и, как
видать, не господских кровей. Не обижайтесь - вы каких родов будете?
Говорил он торопливо, внятно, не переводя дыхания, бородка у
него нервно дрожала и глаза, щурясь, быстро ощупывали лицо и фигуру женщины.
Оборванный, всклокоченный, со спутанными волосами на голове, он, казалось,
только что подрался с кем-то, одолел противника и весь охвачен радостным
возбуждением победы. Он понравился матери своей бойкостью и тем, что сразу
заговорил прямо и просто. Ласково глядя в лицо ему, она ответила на вопрос, -
он же еще раз сильно тряхнул ее руку и тихонько, суховато засмеялся ломающимся
смехом.
- Дело чистое, Степан, видишь? Дело отличное! Я тебе говорил
- это народ собственноручно начинает. А барыня - она правды не скажет, ей это
вредно. Я ее уважаю, что же говорить! Человек хороший и добра нам хочет, ну -
немножко - и чтобы без убытка для себя! Народ же - он желает прямо идти и ни
убытка, ни вреда не боится - видал? Ему вся жизнь вредна, везде - убыток, ему
некуда повернуться, кругом - ничего, кроме - стой! - кричат со всех сторон.
- Я вижу! - сказал Степан, кивая головой, и тотчас же
добавил: - Насчет багажа она беспокоится.
Петр хитро подмигнул матери и снова заговорил, успокоительно
помахивая рукой:
- Не беспокойтесь! Все будет в порядке, мамаша! Чемоданчик
ваш у меня. Давеча, как он сказал мне про вас, что, дескать, вы тоже с участием
в этом и человека того знаете, - я ему говорю - гляди, Степан! Нельзя рот
разевать в таком строгом случае! Ну, и ы, мамаша, видно, тоже почуяли нас,
когда мы около стояли. У честных людей рожи заметные, потому - немного их по
улицам ходит, - прямо сказать! Чемоданчик ваш у меня…
Он сел рядом с нею и, просительно заглядывая в глаза ее,
продолжал:
- Ежели вы желаете выпотрошить его - мы вам в этом поможем с
удовольствием. Книжки нам требуются…
- Она все хочет нам отдать! - заметил Степан.
- И отлично, мамаша! Место всему найдем!..
Он вскочил на ноги, засмеялся и, быстро шагая по избе
взад-перед, говорил, довольный:
- Случай, так сказать, удивительный! Хоша вполне простой. В
одном месте порвалось, в другом захлестнулось! Ничего! А газета, мамаша,
хорошая, и дело свое она делает - протирает глаза! Господам - неприятна. Я тут
верстах в семи у барыни одной работаю, по столярному делу, - хорошая женщина,
надо сказать, книжки дает разные, - иной раз прочитаешь - так и осенит! Вообще
- мы ей благодарны. Но показал я ей газеты номерок - она даже обиделась
несколько. «Бросьте, говорит, это, Петр! Это, говорит, мальчишки без разума
делают. И от этого только горе ваше вырастет, тюрьма и Сибирь, говорит, за
этим…»
Он снова неожиданно замолчал, подумал и спросил:
- А скажите, мамаша, - этот человек - родственник ваш?
- Чужой! - ответила мать.
Петр беззвучно засмеялся, чем-то очень довольный, и закивал
головой, но в следующую секунду матери показалось, что слово «чужой» не на
месте по отношению к Рыбину и обижает ее.
