- Не родня я ему, - сказала она, - но знаю его давно и
уважаю, как родного брата… старшего!
Нужное слово не находилось, это было неприятно ей, и снова
она не могла сдержать тихого рыдания. Угрюмая, ожидающая тишина наполнила избу.
Петр, наклонив голову на плечо, стоял, точно прислушиваясь к чему-то. Степан,
облокотясь на стол, все время задумчиво постукивал пальцем по доске. Жена его
прислонилась у печи в сумраке, мать чувствовала ее неотрывный взгляд и порою
сама смотрела в лицо ей - овальное, смуглое, с прямым носом и круто обрезанным
подбородком. Внимательно и зорко светились зеленоватые глаза.
- Друг, значит! - тихо молвил Петр. - С характером, н-да!..
Оценил себя высоко, - как следует! Вот, Татьяна, человек, а? Ты говоришь…
- Он женатый? - спросила Татьяна, перебивая его речь, и
тонкие губы ее небольшого рта плотно сжались.
- Вдовый! - ответила мать грустно.
- Оттого и смел! - сказала Татьяна низким, грудным голосом.
- Женатый такой дорогой не пойдет - забоится…
- А я? Женат и все, - воскликнул Петр.
- Полно, кум! - не глядя на него и скривив губы, говорила
женщина. - Ну, что ты такое? Только говоришь да, редко, книжку прочитаешь.
Немного людям пользы от того, что ты со Степаном по углам шушукаешь.
- Меня, брат, многие слышат! - возразил мужик обиженно и
тихо. - Я - вроде дрожжей тут, ты это напрасно…
Степан молча взглянул на жену и снова опустил голову.
- И зачем мужики женятся? - спросила Татьяна. - Работница
нужна, говорят, - чего работать?
- Мало тебе еще! - глухо вставил Степан.
- Какой толк в этой работе? Впроголодь живешь изо дня в день
все равно. Дети родятся - поглядеть за ними время нет, - из-за работы, которая
хлеба не дает.
Она подошла к матери, села рядом с нею, говоря настойчиво,
без жалобы и грусти…
- У меня - двое было. Один, двухлетний, сварился кипятком,
другого - не доносила, мертвый родился, - из-за работы этой треклятой! Радость
мне? Я говорю - напрасно мужики женятся, только вяжут себе руки, жили бы
свободно, добивались бы нужного порядка, вышли бы за правду прямо, как тот
человек! Верно говорю, матушка?..
- Верно! - сказала мать. - Верно, милая, - иначе не одолеешь
жизни…
- У вас муженек-то есть?
- Помер. Сын у меня… - А он где, с вами живет?
- В тюрьме сидит! - ответила мать.
И почувствовала, что эти слова, вместе с привычной грустью,
всегда вызываемой ими, налили грудь ее спокойной гордостью.
- Второй раз сажают - все за то, что он понял божью правду и
открыто сеял ее… Молодой он, красавец, умный! Газету - он придумал, и Михаила
Ивановича он на путь поставил, - хоть и вдвое старше его Михайло-то! Теперь вот
- судить будут за это сына моего и - засудят, а он уйдет из Сибири и снова
будет делать свое дело…
Она говорила, а гордое чувство все росло в груди у нее и,
создавая образ героя, требовало слов себе, стискивало горло. Ей необходимо было
уравновесить чем-либо ярким и разумным то мрачное, что она видела в этот день и
что давило ей голову бессмысленным ужасом, бесстыдной жестокостью.
Бессознательно подчиняясь этому требованию здоровой души, она собирала все, что
видела светлого и чистого, в один огонь, ослеплявший ее своим чистым горением…
- Уже их много родилось, таких людей, все больше рождается,
и все они, до конца своего, будут стоять за свободу для людей, за правду…
Она забыла осторожность и хотя не называла имен, но
рассказывала все, что ей было известно о тайной работе для освобождения народа
из цепей жадности. Рисуя образы, дорогие ее сердцу, она влагала в свои слова
всю силу, все обилие любви, так поздно разбуженной в ее груди тревожными
толчками жизни, и сама с горячей радостью любовалась людьми, которые вставали в
памяти, освещенные и украшенные ее чувством.
- Работа идет общая по всей земле, во всех городах, силе
хороших людей - нет ни меры, ни счета, все растет она, и будет расти до
победного нашего часа…
Голос ее лился ровно, слова она находила легко и быстро
низала их, как разноцветный бисер, на крепкую нить своего желания очистить
сердце от крови и грязи этого дня. Она видела, что мужики точно вросли там, где
застала их речь ее, не шевелятся, смотрят в лицо ей серьезно, слышала прерывистое
дыхание женщины, сидевшей рядом с ней, и все это увеличивало силу ее веры в то,
что она говорила и обещала людям…
- Все, кому трудно живется, кого давит нужда и беззаконие,
одолели богатые и прислужники их, - все, весь народ должен идти встречу людям,
которые за него в тюрьмах погибают, на смертные муки идут. Без корысти объяснят
они, где лежит путь к счастью для всех людей, без обмана скажут - трудный путь
- и насильно никого не поведут за собой, но как встанешь рядом с ними - не
уйдешь от них никогда, видишь - правильно все, эта дорога, а - не другая!
Ей приятно было осуществлять давнее желание свое - вот, она
сама говорила людям о правде!
- С такими людьми можно идти народу, они на малом не
помирятся, не остановятся, пока не одолеют все обманы, всю злобу и жадность,
они не сложат рук, покуда весь народ не сольется в одну душу, пока он в один
голос не скажет - я владыка, я сам построю законы, для всех равные!..
Усталая, она замолчала, оглянулась. В грудь ей спокойно
легла уверенность, что ее слова не пропадут бесполезно. Мужики смотрели на нее,
ожидая еще чего-то. Петр сложил руки на груди, прищурил глаза, и на пестром
лице его дрожала улыбка. Степан, облокотясь одной рукой на стол, весь подался
вперед, вытянул шею и как бы все еще слушал. Тень лежала на лице его, и от
этого оно казалось более законченным. Его жена, сидя рядом о матерью,
согнулась, положив локти на колена, и смотрела под ноги себе.
- Вот как! - шепотом сказал Петр и осторожно сел на лавку,
покачивая головой.
Степан медленно выпрямился, посмотрел на жену и развел в
воздухе руками, как бы желая обнять что-то…
- Ежели за это дело браться, - задумчиво и негромко начал
он, - то уже, действительно, надо всей душой… Петр робко вставил:
- Н-да, назад не оглядывайся!..
- Затеяно это широко! - продолжал Степан.
- На всю землю! - снова добавил Петр.
18
Мать оперлась спиной о стену и, закинув голову, слушала их
негромкие, взвешивающие слова. Встала Татьяна, оглянулась и снова села. Ее
зеленые глаза блестели сухо, когда она недовольно и с пренебрежением на лице
посмотрела на мужиков.
- Много, видно, горя испытали вы? - вдруг сказала она,
обращаясь к матери.
- Было! - отозвалась мать.
- Хорошо говорите, - тянет сердце за вашей речью. Думаешь -
господи! хоть бы в щелку посмотреть на таких людей и на жизнь. Что живешь?
Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не спишь, от
мыслей. А что толку? Не буду думать - зря исчезну, и буду - тоже зря.
