- Запомнил! - ответил Весовщиков. Но Игнат, по-видимому, не
поверил ему, снова повторил все стуки, слова и знаки и наконец протянул руку.
- Кланяйтесь им! Народы хорошие - увидите… Он окинул себя
довольным взглядом, погладил пальто руками и спросил мать:
- Идти?
- Найдешь дорогу-то?
- Ну! Найду… До свиданья, значит, товарищи! И ушел, высоко
приподняв плечи, выпятив грудь, в новой шапке набекрень, солидно засунув руки в
карманы. На висках у него весело дрожали светлые кудри.
- Ну, - вот и я при деле! - сказал Весовщиков, мягко подходя
к матери.
- Мне уж скучно стало… выскочил из тюрьмы - зачем? Только
прячусь. А там я учился, там Павел так нажимал на мозги - одно удовольствие! А
что, Ниловна, как насчет побега решили?
- Не знаю! - ответила она, невольно вздохнув. Положив ей на
плечо тяжелую руку и приблизив к ней лицо, Николай заговорил:
- Ты скажи им - они тебя послушают, - очень легко это! Ты
гляди сама, вот - стена тюрьмы, около - фонарь. Напротив - пустырь, налево -
кладбище, направо - улицы, город. К фонарю подходит фонарщик - днем, лампы
чистить, - ставит лестницу к стене, влез, зацепил за гребень стены крючья
веревочной лестницы, спустил ее во двор тюрьмы и - марш! Там, за стеной, знают
время, когда это будет сделано, попросят уголовных устроить шум или сами
устроят, а те, кому надо, в это время по лестнице через стенку - раз, два -
готово!
Он размахивал перед лицом матери руками, рисуя свой план,
все у пего выходило просто, ясно, ловко. Она знала его тяжелым, неуклюжим.
Глаза Николая прежде смотрели на все с угрюмой злобой и недоверием, а теперь
точно прорезались заново, светились ровным, теплым светом, убеждая и волнуя
мать…
- Ты подумай, ведь это будет - днем!.. Непременно днем. Кому
в голову придет, что заключенный решится бежать днем, на глазах всей тюрьмы?..
- А застрелят! - вздрогнув, молвила женщина.
- Кто? Солдат - нет, надзиратели револьверами гвозди
вколачивают…
- Уж очень просто все…
- Увидишь - верно! Нет, ты поговори с ними. У меня все
готово - веревочная лестница, крючья для нее, - хозяин будет фонарщиком…
За дверью кто-то возился, кашлял, гремело железо.
- Вот он! - сказал Николай.
В открытую дверь просунулась жестяная ванна, хриплый голос
бормотал:
- Лезь, черт.
Потом явилась круглая седая голова без шапки, с выпученными
глазами, усатая и добродушная.
Николай помог втащить ванну, в дверь шагнул высокий сутулый
человек, закашлял, надувая бритые щеки, плюнул и хрипло поздоровался:
- Доброго здоровья…
- Вот, спроси его! - воскликнул Николай.
- Меня? О чем?
- О побеге…
- А-а! - сказал хозяин, вытирая усы черными пальцами.
- Вот, Яков Васильевич, не верит она, что это просто.
- Мм, - не верит? Значит - не хочет. А мы с тобой хотим, ну
и - верим! - спокойно сказал хозяин и, вдруг перегнувшись пополам, начал глухо
кашлять. Откашлялся, растирая грудь, долго стоял среди комнаты, сопя и
разглядывая мать вытаращенными глазами.
- Решать это Паше и товарищам, - сказала Ниловна.
Николай задумчиво опустил голову.
- Это кто - Паша? - спросил хозяин, садясь.
- Сын мой.
- Как фамилия?
- Власов.
Он кивнул головой, достал кисет, вынул трубку и, набивая ее
табаком, отрывисто говорил:
- Слышал. Мой племяш знает его. Он тоже в тюрьме, племяш -
Евченко, слыхали? А моя фамилия - Гобун. Вот скоро всех молодых в тюрьму
запрут, то-то нам, старикам, раздолье будет! Жандармский мне обещает
племянника-то даже в Сибирь заслать. Зашлет, собака!
Закурив, он обратился к Николаю, часто поплевывая на пол.
- Так не хочет? Ее дело. Человек свободен, устал сидеть -
иди, устал идти - сиди. Ограбили - молчи, бьют - терпи, убили - лежи. Это
известно. А я Савку вытащу. Вытащу.
Его короткие, лающие фразы возбуждали у матери недоумение, а
последние слова вызвали зависть.
Идя по улице встречу холодному ветру и дождю, она думала о
Николае: «Какой стал, - поди-ка ты!»
И, вспоминая Гобуна, почти молитвенно размышляла: «Видно, не
одна я заново живу!..»
А вслед за этим в сердце ее выросла дума о сыне: «Кабы он
согласился!»
22
В воскресенье, прощаясь с Павлом в канцелярии тюрьмы, она
ощутила в своей руке маленький бумажный шарик. Вздрогнув, точно он ожег ей кожу
ладони, она взглянула в лицо сына, прося и спрашивая, но не нашла ответа.
Голубые глаза Павла улыбались обычной, знакомой ей улыбкой, спокойной и
твердой.
- Прощай! - сказала она, вздыхая. Сын снова протянул ей
руку, и что-то ласковое дрогнуло в его лице.
- Прощай, мать!
Она ждала, не выпуская руки.
- Не беспокойся, не сердись! - проговорил он. Эти слова и
упрямая складка на лбу ответили ей.
- Ну, что ты? - бормотала она, опустив голову. - Чего там… И
торопливо ушла, не взглянув на него, чтобы не выдать своего чувства слезами на
глазах и дрожью губ. Дорогой ей казалось, что кости руки, в которой она крепко
сжала ответ сына, ноют и вся рука отяжелела, точно от удара по плечу. Дома,
сунув записку в руку Николая, она встала перед ним и, ожидая, когда он
расправит туго скатанную бумажку, снова ощутила трепет надежды. Но Николай
сказал:
- Конечно! Вот что он пишет: «Мы не уйдем, товарищи, не
можем. Никто из нас. Потеряли бы уважение к себе. Обратите внимание на
крестьянина, арестованного недавно. Он заслужил ваши заботы, достоин траты сил.
Ему здесь слишком трудно. Ежедневные столкновения с начальством. Уже имел сутки
карцера. Его замучают. Мы все просим за него. Утешьте, приласкайте мою мать.
Расскажите ей, она все поймет».
Мать подняла голову и тихо, вздрогнувшим голосом сказала:
- Ну - чего же рассказывать мне! Я понимаю! Николай быстро
отвернулся в сторону, вынул платок, громко высморкался и пробормотал:
- Схватил насморк, видите ли…
Потом, закрыв глаза руками, чтобы поправить очки, и
расхаживая по комнате, он заговорил:
- Видите ли, мы не успели бы все равно…
- Ничего! Пусть судят! - говорила мать, нахмурив брови, а
грудь наливалась сырой, туманной тоской.
- Вот, я получил письмо от товарища из Петербурга…
- Ведь он и из Сибири может уйти… может?
- Конечно! Товарищ пишет - дело скоро назначат, приговор
известен - всех на поселение. Видите? Эти мелкие жулики превращают свой суд в
пошлейшую комедию. Вы понимаете - приговор составлен в Петербурге, раньше суда…
