Ветер кружился, метался, точно радуясь чему-то, и доносил до
слуха женщины разорванные, спутанные крики, свист… Эта сумятица радовала ее,
мать зашагала быстрее, думая:
«Значит - мог бы и он!»
Навстречу ей, из-за угла ограды, вдруг вынырнули двое
полицейских.
- Стой! - крикнул один, тяжело дыша. - Человека - с бородой
- не видала?
Она указала рукой на огороды и спокойно ответила:
- Туда побежал, - а что?
- Егоров! Свисти!
Она пошла домой. Было ей жалко чего-то, на сердце лежало
нечто горькое, досадное. Когда она входила с поля в улицу, дорогу ей перерезал
извозчик. Подняв голову, она увидала в пролетке молодого человека с светлыми
усами и бледным, усталым лицом. Он тоже посмотрел на нее. Сидел он косо, и,
должно быть, от этого правое плечо у него было выше левого.
Николай встретил ее радостно.
- Ну, что там?
- Как будто удалось…
Стараясь восстановить в своей памяти все мелочи, она начала
рассказывать о бегстве и говорила так, точно передавала чей-то рассказ,
сомневаясь в правде его.
- Нам везет! - сказал Николай, потирая руки. - Но - как я
боялся за вас! Черт знает как! Знаете, Ниловна, примите мой дружеский совет -
не бойтесь суда! Чем скорее он, тем ближе свобода Павла, поверьте! Может быть -
он уйдет с дороги. А суд - это приблизительно такая штука…
Он начал рисовать ей картину заседания суда, она слушала и
понимала, что он чего-то боится, хочет ободрить ее.
- Может, вы думаете, я там скажу что-нибудь судьям? - вдруг
спросила она. - Попрошу их о чем-нибудь?
Он вскочил, замахал на нее руками и обиженно вскричал:
- Что вы!
- Я боюсь, верно! Чего боюсь - не знаю!.. - Она помолчала,
блуждая глазами по комнате.
- Иной раз кажется - начнут они Пашу обижать, измываться над
ним. Ах ты, мужик, скажут, мужицкий ты сын! Что затеял? А Паша - гордый, он им
так ответит! Или - Андрей посмеется над ними. И все они там горячие. Вот и
думаешь - вдруг не стерпит… И засудят так, что уж и не увидишь никогда!
Николай хмуро молчал, дергая свою бородку.
- Этих дум не выгонишь из головы! - тихо сказала мать, -
Страшно это - суд! Как начнут все разбирать да взвешивать! Очень страшно! Не
наказание страшно, а - суд. Не умею я этого сказать…
Николай - она чувствовала - не понимает ее, и это еще более
затрудняло желание рассказать о страхе своем.
24
Этот страх, подобный плесени, стеснявший дыхание тяжелой
сыростью, разросся в ее груди, и, когда настал день суда, она внесла с собою в
зал заседания тяжелый, темный груз, согнувший ей спину и шею.
На улице с нею здоровались слободские знакомые, она молча
кланялась, пробираясь сквозь угрюмую толпу. В коридорах суда и в зале ее
встретили родственники подсудимых и тоже что-то говорили пониженными голосами.
Слова казались ей ненужными, она не понимала их. Все люди были охвачены одним и
тем же скорбным чувством - это передавалось матери и еще более угнетало ее.
- Садись рядом! - сказал Сизов, подвигаясь на лавке.
Послушно села, оправила платье, взглянула вокруг. Перед глазами у нее слитно
поплыли какие-то зеленые и малиновые полосы, пятна, засверкали тонкие желтые
нити.
- Погубил твой сын нашего Гришу! - тихо проговорила женщина,
сидевшая рядом с ней.
- Молчи, Наталья! - ответил Сизов угрюмо.
Мать посмотрела на женщину - это была Самойлова, дальше
сидел ее муж, лысый, благообразный человек с окладистой рыжей бородой. Лицо у
него было костлявое; прищурив глаза, он смотрел вперед, и борода его дрожала.
Сквозь высокие окна зал ровно наливался мутным светом,
снаружи по стеклам скользил снег. Между окнами висел большой портрет царя в
толстой, жирно блестевшей золотой раме, тяжелые малиновые драпировки окон
прикрывали раму с боков прямыми складками. Перед портретом, почти во всю ширину
зала вытянулся стол, покрытый зеленым сукном, направо у стены стояли за
решеткой две деревянные скамьи, налево - два ряда малиновых кресел. По залу
бесшумно бегали служащие с зелеными воротниками, золотыми пуговицами на груди и
животе. В мутном воздухе робко блуждал тихий шепот, носился смешанный запах
аптеки. Все это - цвета, блески, звуки и запахи - давило на глаза, вторгалось
вместе с дыханием в грудь и наполняло опустошенное сердце неподвижной, пестрой
мутью унылой боязни.
Вдруг один из людей громко сказал что-то, мать вздрогнула,
все встали, она тоже поднялась, схватившись за руку Сизова.
В левом углу зала отворилась высокая дверь, из нее, качаясь,
вышел старичок в очках. На его сером личике тряслись белые редкие баки, верхняя
бритая губа завалилась в рот, острые скулы и подбородок опирались на высокий
воротник мундира, казалось, что под воротником нет шеи. Его поддерживал сзади
под руку высокий молодой человек с фарфоровым лицом, румяным и круглым, а вслед
за ними медленно двигались еще трое людей в расшитых золотом мундирах и трое
штатских.
Они долго возились за столом, усаживаясь в кресла, а когда
сели, один из них, в расстегнутом мундире, с ленивым бритым лицом, что-то начал
говорить старичку, беззвучно и тяжело шевеля пухлыми губами. Старичок слушал,
сидя странно прямо и неподвижно, за стеклами его очков мать видела два
маленькие бесцветные пятнышка.
На конце стола у конторки стоял высокий лысоватый человек,
покашливал, шелестел бумагами.
Старичок покачнулся вперед, заговорил. Первое слово он
выговаривал ясно, а следующие как бы расползались у него по губам, тонким и
серым.
- Открываю… Введите…
- Гляди! - шепнул Сизов, тихонько толкая мать, и встал.
В стене за решеткой открылась дверь, вышел солдат с
обнаженной шашкой на плече, за ним явились Павел, Андрей, Федя Мазин, оба
Гусевы, Самойлов, Букин, Сомов и еще человек пять молодежи, незнакомой матери
по именам. Павел ласково улыбался, Андрей тоже, оскалив зубы, кивал головой; в
зале стало как-то светлее, проще от их улыбок, оживленных лиц и движения,
внесенного ими в натянутое, чопорное молчание. Жирный блеск золота на мундирах
потускнел, стал мягче, веяние бодрой уверенности, дуновение живой силы
коснулось сердца матери, будя его. И на скамьях сзади нее, где до той поры люди
подавленно ожидали, теперь тоже вырос ответный негромкий гул.
- Не трусят! - услыхала она шепот Сизова, а с правой стороны
тихо всхлипнула мать Самойлова.
- Тише! - раздался суровый окрик.
- Предупреждаю… - сказал старичок.
Павел и Андрей сели рядом, вместе с ними на первой скамье
сели Мазин, Самойлов и Гусевы. Андрей обрил себе бороду, усы у него отросли и
свешивались вниз, придавая его круглой голове сходство с головой кошки. Что-то
новое появилось на его лице - острое и едкое в складках рта, темное в глазах.
На верхней губе Мазина чернели две полоски, лицо стало полнее, Самойлов был
такой же кудрявый, как и раньше, и так же широко ухмылялся Иван Гусев.
