- Эх, Федька, Федька! - шептал Сизов, опустив голову.
Мать слушала невнятные вопросы старичка, - он спрашивал, не
глядя на подсудимых, и голова его лежала на воротнике мундира неподвижно, -
слышала спокойные, короткие ответы сына. Ей казалось, что старший судья и все
его товарищи не могут быть злыми, жестокими людьми. Внимательно осматривая лица
судей, она, пытаясь что-то предугадать, тихонько прислушивалась к росту новой
надежды в своей груди.
Фарфоровый человек безучастно читал бумагу, его ровный голос
наполнял зал скукой, и люди, облитые ею, сидели неподвижно, как бы оцепенев.
Четверо адвокатов тихо, но оживленно разговаривали с подсудимыми, все они
двигались сильно, быстро и напоминали собой больших черных птиц.
По одну сторону старичка наполнял кресло своим телом
толстый, пухлый судья с маленькими, заплывшими глазами, по другую - сутулый, с
рыжеватыми усами на бледном лице. Он устало откинул голову на спинку стула и, полуприкрыв
глаза, о чем-то думал. У прокурора лицо было тоже утомленное, скучное.
Сзади судей сидел, задумчиво поглаживая щеку, городской
голова, полный, солидный мужчина; предводитель дворянства, седой, большебородый
и краснолицый человек, с большими, добрыми глазами; волостной старшина в
поддевке, с огромным животом, который, видимо, конфузил его - он все старался
прикрыть его полой поддевки, а она сползала.
- Здесь нет преступников, нет судей, - раздался твердый
голос Павла, - здесь только пленные и победители…
Стало тихо, несколько секунд ухо матери слышало только
тонкий, торопливый скрип пера по бумаге и биение своего сердца.
И старший судья тоже как будто прислушивался к чему-то,
ждал. Его товарищи пошевелились. Тогда он сказал:
- М-да, Андрей Находка! Признаете вы… Андрей медленно
приподнялся, выпрямился и, дергая себя за усы, исподлобья смотрел на старичка.
- Да в чем же я могу признать себя виновным? - певуче и
неторопливо, как всегда, заговорил хохол, пожав плечами. - Я не убил, не украл,
я просто не согласен с таким порядком жизни, в котором люди принуждены грабить
и убивать друг друга…
- Отвечайте короче, - с усилием, но внятно сказал старик. На
скамьях, сзади себя, мать чувствовала оживление, люди тихо шептались о чем-то и
двигались, как бы освобождая себя из паутины серых слов фарфорового человека.
- Слышишь, как они? - шепнул Сизов.
- Федор Мазин, отвечайте…
- Не хочу! - ясно сказал Федя, вскочив на ноги. Лицо его
залилось румянцем волнения, глаза засверкали, он почему-то спрятал руки за
спину.
Сизов тихонько ахнул, мать изумленно расширила глаза.
- Я отказался от защиты, я ничего не буду говорить, суд ваш
считаю незаконным! Кто вы? Народ ли дал вам право судить нас? Нет, он не давал!
Я вас не знаю!
Он сел и скрыл свое разгоревшееся лицо за плечом Андрея.
Толстый судья наклонил голову к старшему и что-то прошептал. Судья с бледным
лицом поднял веки, скосил глаза на подсудимых, протянул руку на стол и черкнул
карандашом на бумаге, лежавшей перед ним. Волостной старшина покачал головой,
осторожно переставив ноги, положил живот на колени и прикрыл его руками. Не
двигая головой, старичок повернул корпус к рыжему судье, беззвучно поговорил с
ним, тот выслушал его, наклонив голову. Предводитель дворянства шептался с
прокурором, голова слушал их, потирая щеку. Вновь зазвучала тусклая речь
старшего судьи.
- Каково отрезал? Прямо - лучше всех! - удивленно шептал
Сизов на ухо матери.
Мать, недоумевая, улыбалась. Все происходившее сначала
казалось ей лишним и нудным предисловием к чему-то страшному,что появится и
сразу раздавит всех холодным ужасом. Но спокойные слова Павла и Андрея
прозвучали так безбоязненно и твердо, точно они были сказаны в маленьком домике
слободки, а не перед лицом суда. Горячая выходка Феди оживила ее. Что-то смелое
росло в зале, и мать, по движению людей сзади себя, догадывалась, что не она
одна чувствует это.
- Ваше мнение? - сказал старичок. Лысоватый прокурор встал
и, держась одной рукой за конторку, быстро заговорил, приводя цифры. В его
голосе не слышно было страшного.
Но в то же время сухой, колющий налет бередил и тревожил
сердце матери - было смутное ощущение чего-то враждебного ей. Оно не угрожало,
не кричало, а развивалось невидимо, неуловимо. Лениво и тупо оно колебалось
где-то вокруг судей, как бы окутывая их непроницаемым облаком, сквозь которое
не достигало до них ничто извне. Она смотрела на судей, и все они были
непонятны ей. Они не сердились на Павла и на Федю, как она ждала, не обижали их
словами, но все, о чем они спрашивали, казалось ей ненужным для них, они как
будто нехотя спрашивают, с трудом выслушивают ответы, все заранее знают, ничем
не интересуются. Вот перед ними стоит жандарм и говорит басом:
- Павла Власова называли главным зачинщиком все…
- А Находку? - лениво и негромко спросил толстый судья.
- И его тоже…
Один из адвокатов встал, говоря:
- Могу я?
Старичок спрашивает кого-то:
- Вы ничего не имеете?
Все судьи казались матери нездоровыми людьми. Болезненное
утомление сказывалось в их позах и голосах, оно лежало на лицах у них, -
болезненное утомление и надоедная, серая скука. Видимо, им тяжело и неудобно
все это - мундиры, зал, жандармы, адвокаты, обязанность сидеть в креслах,
спрашивать и слушать.
Стоит перед ними знакомый желтолицый офицер и важно,
растягивая слова, громко рассказывает о Павле, об Андрее. Мать, слушая его,
невольно думала: «Не много ты знаешь». И смотрела на людей за решеткой уже без
страха за них, без жалости к ним - к ним не приставала жалость, все они
вызывали у нее только удивление и любовь, тепло обнимавшую сердце; удивление
было спокойно, любовь - радостно ясна. Молодые, крепкие, они сидели в стороне у
стены, почти не вмешиваясь в однообразный разговор свидетелей и судей, в споры
адвокатов с прокурором. Порою кто-нибудь презрительно усмехался, что-то говорил
товарищам, по их лицам тоже пробегала насмешливая улыбка. Андрей и Павел почти
все время тихо беседовали с одним из защитников - мать накануне видела его у
Николая. К их беседе прислушивался Мазин, оживленный и подвижный более других,
Самойлов что-то порою говорил Ивану Гусеву, и мать видела, что каждый раз Иван,
незаметно отталкивая товарища локтем, едва сдерживает смех, лицо у него
краснеет, щеки надуваются, он наклоняет голову. Раза два он уже фыркнул, а
после этого несколько минут сидел надутый, стараясь быть более солидным. И в каждом,
так или иначе, играла молодость, легко одолевая усилия сдержать ее живое
брожение.
Сизов легонько тронул ее за локоть, она обернулась к нему -
лицо у него было довольное и немного озабоченное. Он шептал:
- Ты погляди, как они укрепились, материны дети, а? Бароны,
а?
В зале говорили свидетели - торопливо, обесцвеченными
голосами, судьи - неохотно и безучастно. Толстый судья зевал, прикрывая рот
пухлой рукой, рыжеусый побледнел еще более, иногда он поднимал руку и, туго
нажимая на кость виска пальцем, слепо смотрел в потолок жалобно расширенными
глазами. Прокурор изредка черкал карандашом по бумаге и снова продолжал
беззвучную беседу с предводителем дворянства, а тот, поглаживая седую бороду,
выкатывал огромные красивые глаза и улыбался, важно сгибая шею. Городской
голова сидел, закинув ногу на ногу, бесшумно барабанил пальцами по колену и
сосредоточенно наблюдал за движениями пальцев. Только волостной старшина,
утвердив живот на коленях и заботливо поддерживая его руками, сидел, наклонив
голову, и, казалось, один вслушивался в однообразное журчание голосов, да
старичок, воткнутый в кресло, торчал в нем неподвижно, как флюгер в
безветренный день. Продолжалось это долго, и снова оцепенение скуки ослепило
людей…
