- Объявляю… - сказал старичок и, раздавив тонкими губами
следующие слова, встал.
Шум, вздохи, тихие восклицания, кашель и шарканье ног
наполнили зал. Подсудимых увели, уходя, они, улыбаясь, кивали головами родным и
знакомым, а Иван Гусев негромко крикнул кому-то:
- Не робей, Егор!..
Мать и Сизов вышли в коридор.
- Чай пить в трактир пойдешь? - заботливо и задумчиво
спросил ее старик. - Полтора часа время у нас!
- Не хочу.
- Ну, и я не пойду. Нет, - каковы ребята, а? Сидят вроде
того, как будто они только и есть настоящие люди, а остальные все - ни при чем!
Федька-то, а?
К ним подошел отец Самойлова, держа шапку в руке. Он угрюмо
улыбался и говорил:
- Мой-то Григорий? От защитника отказался и разговаривать не
хочет. Первый он, слышь, выдумал это. Твой-то, Пелагея, стоял за адвокатов, а мой
говорит - не желаю! И тогда четверо отказались…
Рядом с ним стояла жена. Часто моргая глазами, она вытирала
нос концом платка. Самойлов взял бороду в руку и продолжал, глядя в пол:
- Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей, понимаешь - зря
они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать - а может,
их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и дело
хватают, а они, как ерши в реке, не переводятся, нет! Опять думаешь - а может,
и сила за ними?
- Трудно нам, Степан Петров, понять это дело! - сказал
Сизов.
- Трудно - да! - согласился Самойлов.
Его жена, сильно потянув воздух носом, заметила:
- Здоровы все, окаянные…
И, не сдержав улыбки на широком, дряблом лице, продолжала:
- Ты, Ниловна, не сердись, - давеча я тебе бухнула, что,
мол, твой виноват. А пес их разберет, который виноват, если по правде говорить!
Вон что про нашего-то Григория жандармы со шпионами говорили. Тоже, постарался,
- рыжий бес!
Она, видимо, гордилась своим сыном, быть может, не понимая
своего чувства, но ее чувство было знакомо матери, и она ответила на ее слова
доброй улыбкой, тихими словами:
- Молодое сердце всегда ближе к правде…
По коридору бродили люди, собирались в группы, возбужденно и
вдумчиво разговаривая глухими голосами. Почти никто не стоял одиноко - на всех
лицах было ясно видно желание говорить, спрашивать, слушать. В узкой белой
трубе между двух стен люди мотались взад и вперед, точно под ударами сильного
ветра, и, казалось, все искали возможности стать на чем-то твердо и крепко.
Старший брат Букина, высокий и тоже выцветший, размахивал
руками, быстро вертясь во все стороны, и доказывал:
- Волостной старшина Клепанов в этом деле не на месте…
- Молчи, Константин! - уговаривал его отец, маленький
старичок, и опасливо оглядывался.
- Нет, я скажу! Про него идет слух, что он в прошлом году
приказчика своего убил из-за его жены. Приказчикова жена с ним живет - это как
понимать? И к тому же он известный вор…
- Ах ты, батюшки мои, Константин!
- Верно! - сказал, Самойлов. - Верно! Суд - не очень
правильный…
Букин услыхал его голос, быстро подошел, увлекая за собой
всех, и, размахивая руками, красный от возбуждения, закричал:
- За кражу, за убийство - судят присяжные, простые люди, -
крестьяне, мещане, - позвольте! А людей, которые против начальства, судит
начальство, - как так? Ежели ты меня обидишь, а я тебе дам в зубы, а ты меня за
это судить будешь, - конечно, я окажусь виноват, а первый обидел кто - ты? Ты!
Сторож, седой, горбоносый, с медалями на груди, растолкал
толпу и сказал Букину, грозя пальцем:
- Эй, не кричи! Кабак тут?
- Позвольте, кавалер, я понимаю! Послушайте - ежели я вас
ударю и я же вас буду судить, как вы полагаете…
- А вот я тебя вывести велю отсюда! - строго сказал сторож.
- Куда же? Зачем?
- На улицу. Чтобы ты не орал…
Букин осмотрел всех и негромко проговорил:
- Им главное, чтобы люди молчали…
- А ты как думал?! - крикнул старик строго и грубо. Букин
развел руками и стал говорить тише:
- И опять же, почему не допущен на суд народ, а только
родные? Ежели ты судишь справедливо, ты суди при всех - чего бояться?
Самойлов повторил, но уже громче:
- Суд не по совести, это верно!..
Матери хотелось сказать ему то, что она слышала от Николая о
незаконности суда, но она плохо поняла это и частью позабыла слова. Стараясь
вспомнить их, она отодвинулась в сторону от людей и заметила, что на нее
смотрит какой-то молодой человек со светлыми усами. Правую руку он держал в
кармане брюк, от этого его левое плечо было ниже, и эта особенность фигуры
показалась знакомой матери. Но он повернулся к ней спиной, а она была озабочена
воспоминаниями и тотчас же забыла о нем.
Но через минуту слуха ее коснулся негромкий вопрос:
- Эта?
И кто-то громче, радостно ответил:
- Да!
Она оглянулась. Человек с косыми плечами стоял боком к ней и
что-то говорил своему соседу, чернобородому парню в коротком пальто и в сапогах
по колено.
Снова память ее беспокойно вздрогнула, но не создала ничего
ясного. В груди ее повелительно разгоралось желание говорить людям о правде
сына, ей хотелось слышать, что скажут люди против этой правды, хотелось по их
словам догадаться о решении суда.
- Разве так судят? - осторожно и негромко начала она,
обращаясь к Сизову. - Допытываются о том - что кем сделано, а зачем сделано -
не спрашивают. И старые они все, молодых - молодым судить надо…
- Да, - сказал Сизов, - трудно нам понять это дело, трудно!
- И задумчиво покачал головой.
Сторож, открыв дверь зала, крикнул:
- Родственники! Показывай билеты… Угрюмый голос неторопливо
проговорил:
- Билеты, - словно в цирк!
Во всех людях теперь чувствовалось глухое раздражение,
смутный задор, они стали держаться развязнее, шумели, спорили со сторожами.
25
Усаживаясь на скамью, Сизов что-то ворчал.
- Ты что? - спросила мать.
- Так! Дурак народ…
Позвонил колокольчик. Кто-то равнодушно объявил:
- Суд идет…
Снова все встали, и снова, в том же порядке, вошли судьи,
уселись. Ввели подсудимых.
- Держись! - шепнул Сизов. - Прокурор говорить будет. Мать
вытянула шею, всем телом подалась вперед и замерла в новом ожидании страшного.
