Стоя боком к судьям, повернув к ним голову, опираясь локтем
на конторку, прокурор вздохнул и, отрывисто взмахивая в воздухе правой рукой,
заговорил. Первых слов мать не разобрала, голос у прокурора был плавный, густой
и тек неровно, то - медленно, то - быстрее. Слова однообразно вытягивались в
длинный ряд, точно стежки нитки, и вдруг вылетали торопливо, кружились, как
стая черных мух над куском сахара. Но она не находила в них ничего страшного,
ничего угрожающего. Холодные, как снег, и серые, точно пепел, они сыпались,
сыпались, наполняя зал чем-то досадно надоедающим, как тонкая, сухая пыль. Эта
речь, скупая чувствами, обильная словами, должно быть, не достигала до Павла и
его товарищей - видимо, никак не задевала их, - все сидели спокойно и,
по-прежнему беззвучно беседуя, порою улыбались, порою хмурились, чтобы скрыть
улыбку. - Врет! - шептал Сизов.
Она не могла бы этого сказать. Она слышала слова прокурора,
понимала, что он обвиняет всех, никого не выделяя; проговорив о Павле, он
начинал говорить о Феде, а поставив его рядом с Павлом, настойчиво пододвигал к
ним Букина, - казалось, он упаковывает, зашивает всех в один мешок, плотно
укладывая друг к другу. Но внешний смысл его слов не удовлетворял, не трогал и
не пугал ее, она все-таки ждала страшного и упорно искала его за словами - в
лице, в глазах, в голосе прокурора, в его белой руке, неторопливо мелькавшей по
воздуху. Что-то страшное было, она это чувствовала, но - неуловимое - оно не
поддавалось определению, вновь покрывая ее сердце сухим и едким налетом.
Она смотрела на судей - им, несомненно, было скучно слушать
эту речь. Неживые, желтые и серые лица ничего не выражали. Слова прокурора
разливали в воздухе незаметный глазу туман, он все рос и сгущался вокруг судей,
плотнее окутывая их облаком равнодушия и утомленного ожидания. Старший судья не
двигался, засох в своей прямой позе, серые пятнышки за стеклами его очков порою
исчезали, расплываясь по лицу.
И, видя это мертвое безучастие, это беззлобное равнодушие,
мать недоуменно спрашивала себя: «Судят?»
Вопрос стискивал ей сердце и, постепенно выжимая из него
ожидание страшного, щипал горло острым ощущением обиды.
Речь прокурора порвалась как-то неожиданно - он сделал
несколько быстрых, мелких стежков, поклонился судьям и сел, потирая руки.
Предводитель дворянства закивал ему головой, выкатывая свои глаза, городской
голова протянул руку, а старшина глядел на свой живот и улыбался.
Но судей речь его, видимо, не обрадовала, они не шевелились.
- Слово, - заговорил старичок, поднося к своему липу
какую-то бумагу, - защитнику Федосеева, Маркова и Загарова.
Встал адвокат, которого мать видела у Николая. Лицо у него
было добродушное, широкое, его маленькие глазки лучисто улыбались, - казалось,
из-под рыжеватых бровей высовываются два острия и, точно ножницы, стригут
что-то в воздухе. Заговорил он неторопливо, звучно и ясно, но мать не могла
вслушиваться в его речь - Сизов шептал ей на ухо:
- Поняла, что он говорил? Поняла? Люди, говорит, расстроенные,
безумные. Это - Федор?
Она не отвечала, подавленная тягостным разочарованием. Обида
росла, угнетая душу. Теперь Власовой стало ясно, почему она ждала
справедливости, думала увидать строгую, честную тяжбу правды сына с правдой
судей его. Ей представлялось, что судьи будут спрашивать Павла долго,
внимательно и подробно о всей жизни его сердца, они рассмотрят зоркими глазами
все думы п дела сына ее, все дни его. И когда увидят они правоту его, то
справедливо, громко скажут:
- Человек этот прав!
Но ничего подобного не было - казалось, что подсудимые
невидимо далеко от судей, а судьи - лишние для них. Утомленная, мать потеряла
интерес к суду и, не слушая слов, обиженно думала: «Разве так судят?»
- Так их! - одобрительно прошептал Сизов. Уже говорил другой
адвокат, маленький, с острым, бледным и насмешливым лицом, а судьи мешали ему.
Вскочил прокурор, быстро и сердито сказал что-то о
протоколе, потом, увещевая, заговорил старичок, - защитник, почтительно
наклонив голову, послушал их и снова продолжал речь.
- Ковыряй! - заметил Сизов. - Расковыривай… В зале
зарождалось оживление, сверкал боевой задор, адвокат раздражал острыми словами
старую кожу судей. Судьи как будто сдвинулись плотнее, надулись и распухли,
чтобы отражать колкие и резкие щелчки слов.
Но вот поднялся Павел, и вдруг стало неожиданно тихо. Мать
качнулась всем телом вперед. Павел заговорил спокойно:
- Человек партии, я признаю только суд моей партии и буду
говорить не в защиту свою, а - по желанию моих товарищей, тоже отказавшихся от
защиты, - попробую объяснить вам то, чего вы не поняли. Прокурор назвал наше
выступление под знаменем социал-демократии - бунтом против верховной власти и
все время рассматривал нас как бунтовщиков против царя. Я должен заявить, что
для нас самодержавие не является единственной цепью, оковавшей тело страны, оно
только первая и ближайшая цепь, которую мы обязаны сорвать с народа…
Тишина углублялась под звуками твердого голоса, он как бы
расширял стены зала, Павел точно отодвигался от людей далеко в сторону,
становясь выпуклее.
Судьи зашевелились тяжело и беспокойно. Предводитель
дворянства что-то прошептал судье с ленивым лицом, тот кивнул головой и
обратился к старичку, а с другой стороны в то же время ему говорил в ухо
больной судья. Качаясь в кресле вправо и влево, старичок что-то сказал Павлу,
но голос его утонул в ровном и широком потоке речи Власова.
- Мы - социалисты. Это значит, что мы враги частной
собственности, которая разъединяет людей, вооружает их друг против друга,
создает непримиримую вражду интересов, лжет, стараясь скрыть или оправдать эту
вражду, и развращает всех ложью, лицемерием и злобой. Мы говорим: общество,
которое рассматривает человека только как орудие своего обогащения, -
противочеловечно, оно враждебно нам, мы не можем примириться с его моралью,
двуличной и лживой; цинизм и жестокость его отношения к личности противны нам,
мы хотим и будем бороться против всех форм физического и морального порабощения
человека таким обществом, против всех приемов дробления человека в угоду
корыстолюбию. Мы, рабочие, - люди, трудом которых создается все - от гигантских
машин до детских игрушек, мы - люди, лишенные права бороться за свое
человеческое достоинство, нас каждый старается и может обратить в орудие для
достижения своих целей, мы хотим теперь иметь столько свободы, чтобы она дала
нам возможность со временем завоевать всю власть. Наши лозунги просты - долой
частную собственность, все средства производства - народу, вся власть - народу,
труд - обязателен для всех. Вы видите - мы не бунтовщики!
Павел усмехнулся, медленно провел рукой по волосам, огонь
его голубых глаз вспыхнул светлее.
- Прошу вас, - ближе к делу! - сказал председатель внятно и
громко. Он повернулся к Павлу грудью, смотрел на него, и матери казалось, что
его левый тусклый глаз разгорается нехорошим, жадным огнем. И все судьи
смотрели на ее сына так, что казалось - их глаза прилипают к его липу,
присасываются к телу, жаждут его крови, чтобы оживить ею свои изношенные тела.
А он, прямой, высокий, стоя твердо и крепко, протягивал к ним руку и негромко,
четко говорил:
