- Вы воспитываете шпионов, вы развращаете женщин и девушек,
вы ставите человека в положение вора и убийцы, вы отравляете его водкой, -
международные бойни, всенародная ложь, разврат и одичание - вот культура ваша!
Да, мы враги этой культуры!
- Прошу вас! - крикнул старичок, встряхивая подбородком. Но
Самойлов, весь красный, сверкая глазами, тоже кричал:
- Но мы уважаем и ценим ту, другую культуру, творцов которой
вы гноили в тюрьмах, сводили с ума…
- Лишаю слова! Федор Мазин!
Маленький Мазин поднялся, точно вдруг высунулось шило, и
срывающимся голосом сказал:
- Я… я клянусь! Я знаю - вы осудили меня. Он задохнулся,
побледнел, на лице у него остались одни глаза, и, протянув руку, он крикнул:
- Я - честное слово! Куда вы ни пошлете меня - убегу,
ворочусь, буду работать всегда, всю жизнь. Честное слово!
Сизов громко крякнул, завозился. И вся публика, поддаваясь
все выше восходившей волне возбуждения, гудела странно и глухо. Плакала
какая-то женщина, кто-то удушливо кашлял. Жандармы рассматривали подсудимых с
тупым удивлением, публику - со злобой. Судьи качались, старик тонко кричал:
- Гусев Иван!
- Не хочу говорить!
- Василий Гусев!
- Не хочу!
- Букин Федор!
Тяжело поднялся белесоватый, выцветший парень и, качая
головой, медленно сказал;
- Стыдились бы! Я человек тяжелый и то понимаю
справедливость! - Он поднял руку выше головы и замолчал, полузакрыв глаза, как
бы присматриваясь к чему-то вдали.
- Что такое? - раздраженно, с изумлением вскричал старик,
опрокидываясь в кресле.
- А, ну вас…
Букин угрюмо опустился на скамью. Было огромное, важное в
его темных словах, было что-то грустно укоряющее и наивное. Это почувствовалось
всеми, и даже судьи прислушивались, как будто ожидая, не раздастся ли эхо,
более ясное, чем эти слова. II на скамьях для публики все замерло, только тихий
плач колебался в воздухе. Потом прокурор, пожав плечами, усмехнулся,
предводитель дворянства гулко кашлянул, и снова постепенно родились шепоты,
возбужденно извиваясь по залу.
Мать, наклонясь к Сизову, спросила:
- Будут судьи говорить?
- Все кончено… только приговор объявят…
- Больше ничего?
- Да…
Она не поверила ему.
Самойлова беспокойно двигалась по скамье, толкая мать плечом
и локтем, и тихо говорила мужу:
- Как же это? Разве так можно?
- Видишь - можно!
- Что же будет ему, Грише-то?
- Отвяжись…
Во всех чувствовалось что-то сдвинутое, нарушенное,
разбитое, люди недоуменно мигали ослепленными глазами, как будто перед ними
загорелось нечто яркое, неясных очертаний, непонятного значения, но вовлекающей
силы. И, не понимая внезапно открывавшегося великого, люди торопливо
расходовали новое для них чувство на мелкое, очевидное, понятное им. Старший
Букин, не стесняясь, громко шептал:
- Позвольте, - почему не дают говорить? Прокурор может
говорить все сколько кочет…
У скамей стоял чиновник и, махая руками на людей, вполголоса
говорил:
- Тише! Тише…
Самойлов откинулся назад и за спиной жены гудел, отрывисто
выбрасывая слова:
- Конечно, они виноваты, скажем. А ты дай объяснить! Против
чего пошли они? Я желаю понять! Я тоже имею свой интерес…
- Тише! - грозя ему пальцем, воскликнул чиновник.
Сизов угрюмо кивал головой.
А мать неотрывно смотрела на судей и видела - они все более
возбуждались, разговаривая друг с другом невнятными голосами. Звук их говора,
холодный и скользкий, касался ее лица и вызывал своим прикосновением дрожь в
щеках, недужное, противное ощущение во рту. Матери почему-то казалось, что они
все говорят о теле ее сына и товарищей его, о мускулах и членах юношей, полных
горячей крови, живой силы. Это тело зажигает в них нехорошую зависть нищих,
липкую жадность истощенных и больных. Они чмокают губами и жалеют эти тела,
способные работать и обогащать, наслаждаться и творить. Теперь тела уходят из
делового оборота жизни, отказываются от нее, уносят с собой возможность владеть
ими, использовать их силу, пожрать ее. И поэтому юноши вызывают у старых судей
мстительное, тоскливое раздражение ослабевшего зверя, который видит свежую
пищу, на уже не имеет силы схватить ее, потерял способность насыщаться чужою
силой и болезненно ворчит, уныло воет, видя, что уходит от него источник
сытости.
Эта мысль, грубая и странная, принимала тем более яркую
форму, чем внимательнее разглядывала мать судей. Они не скрывали, казалось ей,
возбужденной жадности и бессильного озлобления голодных, которые когда-то много
могли пожрать. Ей, женщине и матери, которой тело сына всегда и все-таки дороже
того, что зовется душой, - ей было страшно видеть, как эти потухшие глаза
ползали по его лицу, ощупывали его грудь, плечи, руки, терлись о горячую кожу,
точно искали возможности вспыхнуть, разгореться и согреть кровь в отвердевших
жилах, в изношенных мускулах полумертвых людей, теперь несколько оживленных
уколами жадности и зависти к молодой жизни, которую они должны были осудить и
отнять у самих себя. Ей казалось, что сын чувствует эти сырые, неприятно
щекочущие прикосновения и, вздрагивая, смотрит на нее.
Павел смотрел в лицо матери немного усталыми глазами
спокойно и ласково. Порою кивал ей головой, улыбался.
«Скоро свобода!» - говорила ей эта улыбка и точно гладила
сердце матери мягкими прикосновениями.
Вдруг судьи встали все сразу. Мать тоже невольно поднялась
на ноги.
- Пошли! - сказал Сизов.
- За приговором? - спросила мать.
- Да.
Ее напряжение вдруг рассеялось, тело обняло душной истомой
усталости, задрожала бровь, и на лбу выступил пот. Тягостное чувство
разочарования и обиды хлынуло в сердце и быстро переродилось в угнетающее душу
презрение к судьям и суду. Ощущая боль в бровях, она крепко провела ладонью по
лбу, оглянулась - родственники подсудимых подходили к решетке, зал наполнился
гулом разговора. Она тоже подошла к Павлу и, крепко стиснув его руку,
заплакала, полная обиды и радости, путаясь в хаосе разноречивых чувств. Павел
говорил ей ласковые слова, хохол шутил и смеялся.
Все женщины плакали, но больше по привычке, чем от горя.
Горя, ошеломляющего внезапным, тупым ударом, неожиданно и невидимо падающего на
голову, не было, - было печальное сознание необходимости расстаться с детьми,
но и оно тонуло, растворялось в впечатлениях, вызванных этим днем. Отцы и
матери смотрели на детей со смутным чувством, где недоверие к молодости,
привычное сознание своего превосходства над детьми странно сливалось с другим
чувством, близким уважению к ним, и печальная, безотвязная дума, как теперь
жить, притуплялась о любопытство, возбужденное юностью, которая смело и
бесстрашно говорит о возможности другой, хорошей жизни. Чувства сдерживались
неумением выражать их, слова тратились обильно, но говорили о простых вещах, о
белье и одежде, о необходимости беречь здоровье.
