А брат Букина, взмахивая руками, убеждал младшего брата:
- Именно - справедливость! И больше ничего! Младший Букин
отвечал:
- Ты скворца береги…
- Будет цел!..
А Сизов держал племянника за руку и медленно говорил:
- Так, Федор, значит, поехал ты…
Федя наклонился и прошептал ему что-то на ухо, плутовато улыбаясь.
Конвойный солдат тоже улыбнулся, но тотчас же сделал суровое лицо и крякнул.
Мать говорила с Павлом, как и другие, о том же - о платье, о
здоровье, а в груди у нее толкались десятки вопросов о Саше, о себе, о нем. Но
подо всем этим лежало и медленно разрасталось чувство избытка любви к сыну,
напряженное желание нравиться ему, быть ближе его сердцу. Ожидание страшного
умерло, оставив по себе только неприятную дрожь при воспоминании о судьях да
где-то в стороне темную мысль о них. Чувствовала она в себе зарождение большой,
светлой радости, не понимала ее и смущалась. Видя, что хохол говорит со всеми,
понимая, что ему нужна ласка более, чем Павлу, она заговорила с ним:
- Не понравился мне суд!
- А почему, ненько? - благодарно улыбаясь, воскликнул хохол.
- Стара мельница, а - не бездельница…
- И не страшно, и не понятно людям - чья же правда? -
нерешительно сказала она.
- Ого, чего вы захотели! - воскликнул Андрей. - Да разве
здесь о правде тягаются?..
Вздохнув и улыбаясь, она сказала:
- Я ведь думала, что - страшно…
- Суд идет!
Все быстро кинулись на места.
Упираясь одною рукою о стол, старший судья, закрыв лицо
бумагой, начал читать ее слабо жужжавшим, шмелиным голосом.
- Приговаривает! - сказал Сизов вслушиваясь. Стало тихо. Все
встали, глядя на старика. Маленький, сухой, прямой, он имел что-то общее с
палкой, которую держит невидимая рука. Судьи тоже стояли: волостной - наклонив
голову на плечо и глядя в потолок, голова - скрестив на груди руки,
предводитель дворянства - поглаживая бороду. Судья с больным лицом, его пухлый
товарищ и прокурор смотрели в сторону подсудимых. А сзади судей, с портрета,
через их головы, смотрел царь, в красном мундире, с безразличным белым лицом, и
по лицу его ползало какое-то насекомое.
- На поселение! - облегченно вздохнув, сказал Сизов. - Ну,
кончено, слава тебе, господи! Говорилось - каторга! Ничего, мать! Это ничего!
- Я ведь - знала, - ответила она усталым голосом.
- Все-таки! Теперь уж верно! А то кто их знает? - Он
обернулся к осужденным, которых уже уводили, и громко сказал:
- До свиданья, Федор! И - все! Дай вам бог! Мать молча
кивала головой сыну и всем. Хотелось заплакать, но было совестно.
27
Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом,
фонари горят на улице и звезды в небе. Около суда толпились кучки людей, в
морозном воздухе хрустел снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга.
Человек в сером башлыке заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил:
- Какой приговор?
- Поселение.
- Всем?
- Всем.
- Спасибо! Человек отошел.
- Видишь? - сказал Сизов. - Спрашивают…
Вдруг их окружило человек десять юношей и девушек, и быстро
посыпались восклицания, привлекавшие людей. Мать и Сизов остановились.
Спрашивали о приговоре, о том, как держались подсудимые, кто говорил речи, о
чем, и во всех вопросах звучала одна п та же нота жадного любопытства, -
искреннее и горячее, оно возбуждало желание удовлетворить его.
- Господа! Это мать Павла Власова! - негромко крикнул
кто-то, и не сразу, но быстро все замолчали.
- Позвольте пожать вам руку!
Чья-то крепкая рука стиснула пальцы матери, чей-то голос
взволнованно заговорил:
- Ваш сын будет примером мужества для всех нас…
- Да здравствует русский рабочий! - раздался звонкий крик.
Крики росли, умножались, вспыхивали там и тут, отовсюду бежали люди,
сталкиваясь вокруг Сизова и матери. Запрыгали по воздуху свистки полиции, но
трели их не заглушали криков. Старик смеялся, а матери все это казалось милым
сном. Она улыбалась, пожимала руки, кланялась, и хорошие, светлые слезы сжимали
горло, ноги ее дрожали от усталости, но сердце, насыщенное радостью, все
поглощая, отражало впечатления подобно светлому лику озера. А близко от нее
чей-то ясный голос нервно говорил:
- Товарищи! Чудовище, пожирающее русский народ, сегодня
снова проглотило своей бездонной, жадной пастью…
- Однако, мать, идем! - сказал Сизов. И в то же время
откуда-то явилась Саша, взяла мать под руку и быстро потащила за собой на
другую сторону улицы, говоря:
- Идите, - пожалуй, будут бить. Или арестуют. Поселение? В
Сибирь?
- Да, да!
- А как он говорил? Я, впрочем, знаю. Он был всех сильнее и
проще, всех суровее, конечно. Он чуткий, нежный, но только стыдится открыть
себя.
Ее горячий полушепот, слова любви ее, успокаивая волнение
матери, поднимали ее упавшие силы.
- Когда поедете к нему? - тихонько и ласково спросила она
Сашу, прижимая ее руку к своему телу. Уверенно глядя вперед, девушка ответила:
- Как только найду кого-нибудь, кто бы взял мою работу. Ведь
я тоже жду приговора. Вероятно, они меня тоже в Сибирь, - я заявлю тогда, что
желаю быть поселенной в той местности, где будет он.
Сзади раздался голос Сизова:
- Кланяйтесь тогда ему от меня! Сизов, мол. Он знает. Дядя
Федора Мазина…
Саша остановилась, обернулась, протягивая руку:
- Я знакома с Федей. Меня зовут Александра.
- А по батюшке?
Она взглянула на него и ответила:
- У меня нет отца.
- Помер, значит…
- Нет, он жив! - возбужденно ответила девушка, и что-то
упрямое, настойчивое прозвучало в ее голосе, явилось на лице. - Он помещик, теперь
- земский начальник, он обворовывает крестьян…
- Та-ак! - подавленно отозвался Сизов и, помолчав, сказал,
идя рядом с девушкой и поглядывая на нее сбоку:
- Ну, мать, прощай! Мне налево идти. До свиданья, барышня, -
строго вы насчет отца-то! Конечно, ваше дело…
- Ведь если ваш сын - дрянной человек, вредный людям,
противный вам - вы это скажете? - страстно крикнула Саша.
- Ну, - скажу! - не вдруг ответил старик.
- Значит, вам справедливость - дороже сына, а мне она -
дороже отца…
Сизов улыбнулся, качая головой, потом сказал, вздохнув:
