В печи трещал и выл огонь, втягивая воздух из комнаты, ровно
звучала речь женщины.
- Люди гораздо более глупы, чем злы. Они умеют видеть только
то, что близко к ним, что можно взять сейчас. А все близкое - дешево, дорого -
далекое. Ведь, в сущности, всем было бы выгодно и приятно, если бы жизнь стала
иной, более легкой, люди - более разумными. Но для этого сейчас же необходимо
побеспокоить себя…
Вдруг, остановясь против матери, она сказала тише и как бы
извиняясь:
- Редко вижу людей и, когда кто-нибудь заходит, начинаю
говорить. Смешно?
- Почему же? - отозвалась мать. Она старалась догадаться,
где эта женщина печатает, и не видела ничего необычного. В комнате, с тремя
окнами на улицу, стоял диван и шкаф для книг, стол, стулья, у стены постель, в
углу около нее умывальник, в другом - печь, на стенах фотографии картин. Все
было новое, крепкое, чистое, и на все монашеская фигура хозяйки бросала
холодную тень. Чувствовалось что-то затаенное, спрятанное, но было непонятно
где. Мать осмотрела двери - через одну она вошла сюда из маленькой прихожей,
около печи была другая дверь, узкая и высокая.
- Я к вам по делу! - смущенно сказала она, заметив, что
хозяйка наблюдает за нею.
- Я знаю! Ко мне не ходят иначе…
Что-то странное почудилось матери в голосе Людмилы, она
взглянула ей в лицо, та улыбалась углами тонких губ, за стеклами очков блестели
матовые глаза. Отводя свой взгляд в сторону, мать подала ей речь Павла.
- Вот, просят напечатать поскорее… И стала рассказывать о
приготовлениях Николая к аресту. Людмила, молча сунув бумагу за пояс, села на
стул, на стеклах ее очков отразился красный блеск огня, его горячие улыбки
заиграли на неподвижном лице.
- Когда они придут ко мне - я буду стрелять в них! -
негромко и решительно проговорила она, выслушав рассказ матери. - Я имею право
защищаться от насилия, и я должна бороться с ним, если других призываю к этому.
Отблески огня соскользнули с лица ее, и снова оно сделалось
суровым, немного надменным.
«Нехорошо тебе живется!» - вдруг ласково подумала мать.
Людмила начала читать речь Павла нехотя, потом все ближе наклонялась над
бумагой, быстро откидывая прочитанные листки в сторону, а прочитав, встала,
выпрямилась, подошла к матери:
- Это - хорошо!
Она подумала, опустив на минуту голову.
- Я не хотела говорить с вами о вашем сыне - не встречалась
с ним и не люблю печальных разговоров. Я знаю, что это значит, когда близкий
идет в ссылку! Но - мне хочется спросить вас - хорошо иметь такого сына?..
- Да, хорошо! - сказала мать.
- И - страшно, да?
Спокойно улыбаясь, мать ответила:
- Теперь уж - не страшно…
Людмила, поправляя смуглой рукой гладко причесанные волосы,
отвернулась к окну. Легкая тень трепетала на ее щеках, может быть, тень
подавленной улыбки.
- Я живо наберу. Вы ложитесь, у вас был трудный день,
устали. Ложитесь здесь, на кровати, я не буду спать, и ночью, может быть,
разбужу вас помочь мне… Когда ляжете, погасите лампу.
Она подбросила в печь два полена дров, выпрямилась и ушла в
узкую дверь около печи, плотно притворив ее за собой. Мать посмотрела вслед ей
и стала раздеваться, думая о хозяйке: «О чем-то тоскует…»
Усталость кружила ей голову, а на душе было странно спокойно
и все в глазах освещалось мягким и ласковым светом, тихо и ровно наполнявшим
грудь. Она уже знала это спокойствие, оно являлось к ней всегда после больших
волнений и - раньше - немного тревожило ее, но теперь только расширяло душу,
укрепляя ее большим и сильным чувством. Она погасила лампу, легла в холодную
постель, съежилась под одеялом и быстро уснула крепким сном…
А когда открыла глаза - комната была полна холодным белым
блеском ясного зимнего дня, хозяйка с книгою в руках лежала на диване и,
улыбаясь не похоже на себя, смотрела ей в лицо.
- Ой, батюшки! - смущенно воскликнула мать. - Вот как я, -
много время-то, а?
- Доброе утро! - отозвалась Людмила. - Скоро десять,
вставайте, будем чай пить.
- Что же вы меня не разбудили?
- Хотела. Подошла к вам, а вы так хорошо улыбались во сне…
Гибким движением всего тела она поднялась с дивана, подошла
к постели, наклонилась к лицу матери, и в ее матовых глазах мать увидала что-то
родное, близкое и понятное.
- Мне стало жалко помешать вам, может быть, вы видели
счастливый сон…
- Ничего не видела!
- Ну, все равно! Но мне понравилась ваша улыбка. Спокойная
такая, добрая… большая!
Людмила засмеялась, смех ее звучал негромко, бархатисто.
- Я и задумалась о вас… Трудно вам живется! Мать, двигая
бровями, молчала, думая.
- Конечно, трудно! - воскликнула Людмила.
- Не знаю уж! - осторожно сказала мать. - Иной раз покажется
трудно. А всего так много, все такое серьезное, удивительное, двигается одно за
другим скоро, скоро так…
Знакомая ей волна бодрого возбуждения поднималась в груди,
наполняя сердце образами и мыслями. Она села на постели, торопливо одевая мысли
словами.
- Идет, идет, - все к одному… Много тяжелого, знаете! Люди
страдают, бьют их, жестоко бьют, и многие радости запретны им, - очень это
тяжело!
Людмила, быстро вскинув голову, взглянула на нее обнимающим
взглядом и заметила:
- Вы говорите не о себе!
Мать посмотрела на нее, встала с постели и, одеваясь,
говорила:
- Да как же отодвинешь себя в сторону, когда и того любишь,
и этот дорог, и за всех боязно, каждого жалко, все толкается в сердце… Как
отойдешь в сторону?
Стоя среди комнаты полуодетая, она на минуту задумалась. Ей
показалось, что нет ее, той, которая жила тревогами и страхом за сына, мыслями
об охране его тела, нет ее теперь - такой, она отделилась, отошла далеко
куда-то, а может быть, совсем сгорела на огне волнения, и это облегчило,
очистило душу, обновило сердце новой силой. Она прислушивалась к себе, желая
заглянуть в свое сердце и боясь снова разбудить там что-либо старое, тревожное.
- О чем задумались? - ласково спросила хозяйка, подходя к
ней.
- Не знаю! - ответила мать.
Помолчали, глядя друг на друга, улыбнулись обе, потом
Людмила пошла из комнаты, говоря:
- Что-то делает мой самовар?
Мать посмотрела в окно, на улице сиял холодный крепкий день,
в груди ее тоже было светло, но жарко. Хотелось говорить обо всем, много,
радостно, со смутным чувством благодарности кому-то неизвестному за все, что
сошло в душу и рдело там вечерним предзакатным светом. Давно не возникавшее
желание молиться волновало ее. Чье-то молодое лицо вспомнилось, звонкий голос
крикнул в памяти - «это мать Павла Власова!..». Сверкнули радостно и нежно
глаза Саши, встала темная фигура Рыбина, улыбалось бронзовое, твердое лицо
сына, смущенно мигал Николай, и вдруг все всколыхнулось глубоким, легким
вздохом, слилось и спуталось в прозрачное, разноцветное облако, обнявшее все
мысли чувством покоя.
