«Попалась?» - спросила она себя. А в следующий миг ответила,
вздрагивая:
«Может быть, еще нет…»
И тут же, сделав над собой усилие, строго сказала:
«Попалась!»
Оглядывалась и ничего не видела, а мысли одна за другою
искрами вспыхивали и гасли в ее мозгу.
«Оставить чемодан, - уйти?»
Но более ярко мелькнула другая искра:
«Сыновнее слово бросить? В такие руки…»
Она прижала к себе чемодан.
«А - с ним уйти?.. Бежать…»
Эти мысли казались ей чужими, точно их кто-то извне насильно
втыкал в нее. Они ее жгли, ожоги их больно кололи мозг, хлестали по сердцу, как
огненные нити. И, возбуждая боль, обижали женщину, отгоняя ее прочь от самой себя,
от Павла и всего, что уже срослось с ее сердцем. Она чувствовала, что ее
настойчиво сжимает враждебная сила, давит ей на плечи и грудь, унижает ее,
погружая в мертвый страх; на висках у нее сильно забились жилы, и корням волос
стало тепло.
Тогда, одним большим и резким усилием сердца, которое как бы
встряхнуло ее всю, она погасила все эти хитрые, маленькие, слабые огоньки,
повелительно сказав себе:
«Стыдись!»
Ей сразу стало лучше, и она совсем окрепла, добавив:
«Не позорь сына-то! Никто не боится».
Глаза ее встретили чей-то унылый, робкий взгляд. Потом в
памяти мелькнуло лицо Рыбина. Несколько секунд колебаний точно уплотнили все в
ней. Сердце забилось спокойнее.
«Что ж теперь будет?» - думала она, наблюдая.
Шпион подозвал сторожа и что-то шептал ему, указывая на нее
глазами. Сторож оглядывал его и пятился назад. Подошел другой сторож,
прислушался, нахмурил брови. Он был старик, крупный, седой, небритый. Вот он
кивнул шпиону головой и пошел к лавке, где сидела мать, а шпион быстро исчез
куда-то.
Старик шагал не торопясь, внимательно щупая сердитыми
глазами лицо ее. Она подвинулась в глубь скамьи.
«Только бы не били…»
Он остановился рядом с нею, помолчал и негромко, сурово
спросил:
- Что глядишь?
- Ничего.
- То-то, воровка! Старая уж, а - туда же!
Ей показалось, что его слова ударили ее по лицу, раз и два;
злые, хриплые, они делали больно, как будто рвали щеки, выхлестывали глаза….
- Я? Я не воровка, врешь! - крикнула она всею грудью, и все
перед нею закружилось в вихре ее возмущения, опьяняя сердце горечью обиды. Она
рванула чемодан, и он открылся.
- Гляди! Глядите все! - кричала она, вставая, взмахнув над
головою пачкой выхваченных прокламаций. Сквозь шум в ушах она слышала
восклицания сбегавшихся людей и видела - бежали быстро, все, отовсюду.
- Что такое?
- Вот, сыщик…
- Что это?
- Украла, говорит…
- Почтенная такая, - ай-ай-ай!
- Я не воровка! - говорила мать полным голосом, немного
успокаиваясь при виде людей, тесно напиравших на нее со всех сторон.
- Вчера судили политических, там был мой сын - Власов, он
сказал речь - вот она! Я везу ее людям, чтобы они читали, думали о правде…
Кто-то осторожно потянул бумаги из ее рук, она взмахнула ими
в воздухе и бросила в толпу.
- За это тоже не похвалят! - воскликнул чей-то пугливый
голос.
Мать видела, что бумаги хватают, прячут за пазухи, в
карманы, - это снова крепко поставило ее на ноги. Спокойнее и сильнее, вся
напрягаясь и чувствуя, как в ней растет разбуженная гордость, разгорается
подавленная радость, она говорила, выхватывая из чемодана пачки бумаги и разбрасывая
их налево и направо в чьи-то быстрые, жадные руки.
- За что судили сына моего и всех, кто с ним, - вы знаете? Я
вам скажу, а вы поверьте сердцу матери, седым волосам ее - вчера людей за то
судили, что они несут вам всем правду! Вчера узнала я, что правда эта… никто не
может спорить с нею, никто!
Толпа замолчала и росла, становясь все более плотной, слитно
окружая женщину кольцом живого тела.
- Бедность, голод и болезни - вот что дает людям их работа.
Все против нас - мы издыхаем всю нашу жизнь день за днем в работе, всегда в
грязи, в обмане, а нашими трудами тешатся и объедаются другие и держат пас, как
собак на цепи, в невежестве - мы ничего не знаем, и в страхе - мы всего боимся!
Ночь - наша жизнь, темная ночь!
- Так! - глухо раздалось в ответ.
- Заткни глотку ей!
Сзади толпы мать заметила шпиона и двух жандармов, и она
торопилась отдать последние пачки, но когда рука ее опустилась в чемодан, там
она встретила чью-то чужую руку.
- Берите, берите! - сказала она, наклоняясь.
- Разойдись! - кричали жандармы, расталкивая людей. Они
уступали толчкам неохотно, зажимали жандармов своею массою, мешали им, быть
может, не желая этого. Их властно привлекала седая женщина с большими честными
глазами на добром лице, и, разобщенные жизнью, оторванные друг от друга, теперь
они сливались в нечто целое, согретое огнем слова, которого, быть может, давно
искали и жаждали многие сердца, обиженные несправедливостями жизни. Ближайшие
стояли молча, мать видела их жадно-внимательные глаза и чувствовала на своем
лице теплое дыхание.
- Уходи, старуха!
- Сейчас возьмут!..
- Ах, дерзкая!
- Прочь! Разойдись! - все ближе раздавались крики жандармов.
Люди перед матерью покачивались на ногах, хватаясь друг за друга.
Ей казалось, что все готовы понять ее, поверить ей, и она
хотела, торопилась сказать людям все, что знала, все мысли, силу которых
чувствовала. Они легко всплывали из глубины ее сердца и слагались в песню, но
она с обидою чувствовала, что ей не хватает голоса, хрипит он, вздрагивает,
рвется.
- Слово сына моего - чистое слово рабочего человека,
неподкупной души! Узнавайте неподкупное по смелости!
Чьи-то юные глаза смотрели в лицо ее с восторгом и со
страхом.
Ее толкнули в грудь, она покачнулась и села па лавку. Над
головами людей мелькали руки жандармов, они хватали за воротники и плечи,
отшвыривали в сторону тела, срывали шапки, далеко отбрасывая их. Все почернело,
закачалось в глазах матери, но, превозмогая свою усталость, она еще кричала
остатками голоса:
- Собирай, народ, силы свои во единую силу! Жандарм большой
красной рукой схватил ее за ворот, встряхнул:
- Молчи!
Она ударилась затылком о стену, сердце оделось на секунду
едким дымом страха и снова ярко вспыхнуло, рассеяв дым.
- Иди! - сказал жандарм.
- Не бойтесь ничего! Нет муки горше той, которой вы всю
жизнь дышите…
