– Там чернецы-монахи прячутся в скиту, – сказал Макар, – церковь в камне стоит и вообще гнездо религии и ханства, надо агитировать народ против неграмотности и темноты!
С ведрами красок и одобренными эскизами Четвергов был усажен в автомобиль и вывезен на объект.
Когда день начинал меркнуть и в небе зажигалась одинокая звезда, Иона играл под яблонями, а все собирались на веранде, пили чай, внимая его «кларнету с еврейским акцентом» – по меткому выражению Фриды Бриллианчик: снаружи целый шквал нот, будто на поверхности океана бурлит живая энергия волн, а внутри – благодать и покой, как на бездонном дне морском.
Программу открывала серия «эвергринов», вечнозеленые мелодии «Back in the Day», «Body and Soul», «Steppin’ into Beauty», так мне теперь кажется…
Люди у нашей калитки стояли и слушали зачарованно, не понимая, откуда взялось у нас это чудо, стеснялись зайти.
Дядя Самвел на крыльце в полосатой пижаме хлопал в ладоши:
– Брависсимо, генацвале, брависсимо!!!
До этого «генацвале» Ботик и бабушка Ангелина считали дядю Самвела прибывшим к нам из Еревана, а после – никто не знал, что и думать.
Ярик ходил за Ионой по пятам, готов был молиться на Блюмкина. А когда тот разрешал поиграть на кларнете, был на седьмом небе от счастья.
– Ты музыкант! – Иона восторженно потирал ладони, почуяв какие-то неуловимые токи, идущие от моего братца. – Ты будешь играть не хуже Гудмена, у тебя с ним схожая манера! Но я бы на первых порах привнес маленькую клезмерскую изюминку…
И хотя Ярик в клезмере ни бум-бум, он как-то почувствовал этот нерв, уловил тайные гавани и неожиданные фьорды. Все прямо ахнули, когда он взял кларнет и заиграл – вначале отдельные звуки, не понимая, куда его поведет, но уже пытаясь высечь из магического живого тембра безумную искорку.
– Эх, жаль, мы с тобой, Яр, не сможем вместе пойти по жизни, – сетовал Блюмкин, – я бы из тебя сделал мировецкого лабуха.
– Дайте мне хотя бы несколько уроков! – умолял Ярик.
– Ерунда! – вращал глазами маэстро. – Тут нет никакого секрета. Просто всё надо ощущать на слух, на вкус, воспринимать печенкой!
Как раз Иона, оглохший от пенья труб, звона литавр, грохота барабанов, много чего уже воспринимал «печенкой». В сорок втором году он оказался на войне, хотя первоначально им пополнили тыловой музыкальный взвод, естественно, о передовой в его случае не было и речи: сидел по статье «шпионство», давно не призывной возраст, но вы же знаете Иону, здесь все не как у людей.
Отдельная история – как Блюмкин со своим кларнетом угодил в артиллерию, где мог лишиться не только абсолютного слуха, но и слуха вообще: выходит, что Иона даже командовал пушкой вместо убитого комвзвода, немыслимый для бывшего зэка вариант, он кричал: «Огонь!» И почти дослужился до ефрейтора (присвоение звания остановили в штабе, когда изучили биографию героя), что его частично роднило со Стешей, она как раз с фронта вернулась ефрейтором.
К тому же старик отменно воспринимал всё «на вкус». Он любил калорийные продукты: яйца, бифштексы и больше всего – мороженое. Мог даже обед начать с мороженого, а затем уж взяться за бифштекс, что на сей раз, он утверждал, роднило его с Дюком Эллингтоном.
Брат расшибался в лепешку, чтобы угодить Блюмкину.
И это ему временами удавалось.
– Лава пошла! – голос Ионы подобен был то воркованию голубя, то рычанию льва. – Это нехило, чувак! – восклицал он со страшным темпераментом. – А вот здесь – хап-лап! – хлопал он себя по коленкам. – Открой ноту – сунь туда кислород, вдохни в эту ноту кислород, мальчик, пускай она заблагоухает! – щедро делился Иона божественным вдохновением.
И подарил Яру свой эбонитовый мундштук, у него их было два.
– Если не заострять внимания, – объяснял он, – взгляд распыляется и плывет вместе с вещами. И вот уж не ты играешь на кларнете, а что-то непонятное играет на тебе самом!
Еще он говорил:
– Ощути свою душу, шлёмиль, между поцем и пупком! Почувствуй, как жаркий поток наполняет тебя и струится через дудку! Это как… видишь женщину и понимаешь, что был бы не против с ней потанцевать!
– Ты у нас вылитый Криворот! – радовался Боря, когда Йошик выдавал этакие перлы.
– Сэпеле фолтниш ват фендем боймеле
[22], – посмеиваясь, отзывался Иона.
Его живые южные глаза, низкий голос с хрипотцой, уверенный и беспечный, сам по себе звучавший незабываемой музыкой… Ладно, Асенька! Все были без ума от него, и первая – Паня.
Йошик ласково называл Панечку Хан Батый, как он объяснял – за ее раскосые глаза, злодейски посверкивающие огоньками революции.
В ответ она благодушно звала его «контрой» и потчевала жареными блинчиками с мясом, а также ячменным кофе, подкладывая туда две ложки сгущенки, а не одну, что выдавало ее тайную симпатию.
Иона же окончательно вскружил ей голову, когда вымочил селедку в чае, перемешал с хлебом, яйцами, яблоками и соорудил форшмак. Этой гордостью семейства Блюмкиных Панечка намазывала кусочки бородинского и вкушала с наслаждением.
На снимке, сделанном Стешей, Иона сидит в Панечкином кресле у нас в Черемушках.
А на плече у него скворец.
«Я стал ужасным философом под воздействием Алексея Валерьяновича, – писал дядя Саша Панечке из Иркутска. – Ты ахнешь, милая, если узнаешь, что профессор Гранатов, такой чудной на вид, скрестил шпаги с самой безносой! Еще в Москве, будучи заведующим отделом крионики Института новой медицины, он провел кучу опытов и обнаружил, что личное бессмертие достижимо.
Черви и земноводные, замороженные Гранатовым, оттаивали и оживали, заледенелый карасик согрелся и поплыл. Ожившая белая мышь после трехмесячной криозии опять готова плодиться и размножаться! Лучшие умы на планете давно задумываются о таких вещах. Разве он предложил бы столь радикальный метод сохранения вашего лукумона, если бы идея обессмертить человечество, которая вынашивалась годами, не получила подтверждения?
Одно из двух: либо они хотели любой ценой умалить его заслуги, поэтому не дали Гранатову провести свой эксперимент и сослали в Сибирь, хотя краем глаза следят, следят, черти рогатые, за его испытаниями, надеясь прибрать к рукам результаты, ведь на кону бессмертие, а кто об этом не мечтает? Либо специально не позволили заморозить Атиллу, не желая, чтобы он вынырнул из тьмы времен и ужаснулся тому, что они натворили.
Ну, довольно об этом.
Вчера вдруг из-за угла навстречу нам с Глебом – небо в звездах! – вынырнул старый арфист, бродивший со своей арфой по дворам. В такие моменты всякое чувство географии испаряется. И ты понимаешь: то, что поистине есть, это вечное Настоящее.
Остаюсь твой, с нежностью и надеждой —
