Веял свежий утренний ветерок, пахло лавандой, казанлыкской розой, и такая ясность прозрачная, что издалека видны были узоры занавесок в окнах глинобитных домиков на окраине Бахчисарая, слышался лай собачий и нежное блеяние овец, – это караимы выгоняли стада на пастбища.
Четвергов вылез из авто и осмотрел объект со стороны дороги: огромная известковая глыбища, вознесшаяся к небу на пятьдесят метров, идеально плоская, ровная и почти без растительности.
– Вот это холст, никогда еще художник не рисовал таких огромных картин, а только я, – подумал он, разложил свой скарб в небольшой пещерке в скале, видимо, здесь когда-то обитал отшельник, и, отпустив машину, принялся обдумывать стратегию создания агитационной картины «Неграмотный – тот же слепой!».
Петя продумал изображение так, что крестьянин в повязке на глазах шел по скале и в любой момент мог сорваться в ущелье, если не освоит грамоты, а внизу два попа растянули сети, чтобы поймать в них незрячего путника. Рядом должен быть толстый бай с нагайкой, и он тоже норовит ухватить неграмотного и заставить на себя горбатиться.
Фигура крестьянина задумывалась настолько гигантских размеров, что художник, работая на месте, мог видеть лишь какую-нибудь деталь. Для одобрения же целого и соблюдения необходимых пропорций приходилось ему спускаться со скалы, переходить дорогу, переправляться через речку Чурук-су, мчащуюся по дну ущелья, и подниматься на противоположный берег. Несмотря на эти невероятные сложности, через неделю работа была закончена.
Подошли к концу и запасы еды.
Что-то случилось, думал Четвергов, неужто Стожаров забыл про него?
Он оставил пожитки и отправился в ближайшее селение, там один из гостеприимных караимов накормил его и приютил, и в знак благодарности художник написал портрет радушного хозяина, изобразив его в гордой и воинственной позе. Портрет произвел фурор среди жителей селения.
Петр вернулся в свою пещерку с дарами – сыром, молоком и теплыми лепешками.
– Ждать дальше или уходить? – никак он не мог решить, стоя на высокой скале.
Перед ним раскинулся весь Бахчисарай, просыпанный как горох в яме, далее виднелись огромные Крымские горы. Петя достал бумагу, кисточку и стал рисовать. Вот он, Крым, – холмистый, изрытый белыми оврагами, с островками ярчайшей зелени винограда, красными полями роз и желтыми цветочными вспышками.
Так он прожил неделю своей жизни.
В понедельник Четвергов проснулся от острого лучика солнца в своей «мастерской», сбросил с ног лоскут старого холста, быстро оделся, выпил пустого чая, кинул краски, тушь, кисточки, рулон бумаги в саквояж. Он решил заняться поиском чего-то нового, небывалого, что представало перед его внутренним взором в виде замысловатых форм, супрематических линий и квадратов.
Сверху Петр оглядел напоследок свою наскальную живопись.
– Вот бы хорошо ее запечатлеть на фотографии, – подумал, – но кто же это сделает?
Обогнав старика-татарина с повозкой травы, он отправился еще выше, вознамерившись обосноваться на каменистом плато, как заправский художник, как какой-нибудь Сезанн, любитель горных прогулок, кубист и ниспровергатель буржуазных вкусов.
В разные стороны разбегались ярко-белые тонкие линии дорог с пирамидальными тополями, которые казались рядами булавок, наколотых на обочины. Дальше вставали древние горы, в мареве восходящего солнца они дрожали, переливались, их вершины таяли в воздухе.
Петя раскрыл альбом, уселся на камень, открыл пузырек с тушью и начал рисовать. Вот здесь линия, здесь завиток, сюда пятно, тут закудрявились облака, тополя – прямыми ударами, виноградники – почти без нажима, косо, а свет солнца – белая бумага, вот точки – это кто-то там, вдали, на косогоре. Раз, два, три, закорючками изобразил движение и лишь потом стал вглядываться в странное мелькание вдалеке. Постепенно его уставшие глаза различили коней и всадников, они двигались беспорядочно по склону дальней горы, то пропадая в пыли, то четко выделяясь на фоне яркой фиолетовой зелени.
У Петра защемило сердце, он вдруг понял, что это враги, что опять война и всё возвращается на круги своя. Он отошел за глыбу песчаника и стал наблюдать за всадниками. Они выстроились в шеренгу и плавно спускались к городским окраинам Бахчисарая. Пути назад ему не было. Так вот почему Стожаров не прислал за ним машину – в Симферополе белые.
Он свернул рисунок, бросил его в сумку и начал спускаться с холма в другую сторону.
Четвергов уходил все дальше и дальше, пересекая тропки, овраги, то поднимаясь на горы, то опускаясь вниз, и через час он превратился в точку, маленькую тушевую черточку, а потом и вовсе исчез.
Гражданская война шла как низовой пожар в полях, выжигающий все на своем пути, не оставляя ничего, что могло бы гореть, навстречу друг другу стелились языки пламени, сшибались на миг и внезапно гасли, оставляя пепел и головешки.
Эшелон знай себе двигался на восток. Чей-то голос из-за перегородки доносился до Бори, мол, есть там, в Сибири, правитель, черный великан адмирал Колчак. И слышалось Ботику в перестуке вагонных колес: Колчак, Колчак, Колчак… Целый год в голове солдат стучали эти железные колеса и грохотала пальба. В районе Уфы совсем пришлось туго, казалось, вот сейчас Красная Армия не совладает с Колчаком, и рухнут завоевания революции.
Боря, теперь лошадный, командирован был в конный летучий отряд, который вез лошадей по Сибирской железной дороге. На линии Ишим – Петропавловск отряд вступил в бой с казаками из Партизанской армии Колчака, линией фронта стала река Тобол, быстрая, холодная хмурая река, унесшая нескольких его товарищей и верного друга, коня Чеха.
Жизнь Ботика висела на тонком волоске, как некогда – под куполом играла на фортепиано акробатка Мика. Боря не думал, не размышлял о смысле жизни и не пытался понять, кто здесь с кем воюет, – он бил первым, стрелял в любую тень, вдруг замаячившую перед ним, сливался со спиной коня, стараясь не вырисовываться отдельным силуэтом, мишенью для врага, он – вечный, вездесущий, давно не спорил с судьбой, а только норовил столковаться. Тем более враги были неразличимы в этой войне, говорили на русском языке, носили те же имена, что и его товарищи. Просто одни стреляли в других, а те стреляли в ответ.
И еще долго после войны любой шум, скрип, шорох казались ему враждебными, его охватывал страх, заставлял сжимать кулаки, искать оружие.
На берегу Тобола он получил ранение в плечо, очнулся в госпитале в Петропавловске: лежал на белом полотне нар, смотрел на странное темно-красное пятно крови на бинтах, и ему казалось, что это голова его Чеха, тонущего в коричневых водах Тобола. А вокруг снег, затягивающий в свою бездну его коня, его самого, его недавнее прошлое.
Зиму девятнадцатого года провалялся Ботик в лазарете, что, в общем, хорошо: не привык он к сибирским холодам, а они здесь лютые. До конца февраля не прекращались жестокие сорокаградусные морозы. Ему хотелось курить, а курева не было. Казалось, жизнь замерла, скованы все чувства. За покрытым ледяными цветами окном палаты трудно разобрать, что там – дом, занесенный под самую крышу снегом, или небо, затянутое плотным снежным туманом.
