Вот и всё, что он написал.
Видимо, на подобное вторжение здравого смысла в те скорбящие часы верхушка власти отреагировала сочувственно. Но Макару не было суждено испытать абсолютного торжества своей идеи.
Как только тело Ильича по примеру бренных останков фараонов притулили в саркофаг дожидаться весны, в ЦК партии и в Совнарком полетели тысячи телеграмм со всей страны, в которых говорилось, что предавать земле столь великого и горячо любимого вождя ни в коем случае нельзя.
Посыпались просьбы поместить прах Ленина в стеклянный герметически запаянный ящик, чтоб он стал доступен для взоров смертных и чтобы перед ним сотни лет простираться ниц и совершать воскурения.
Сколько Макар ни твердил, что древнеегипетский культ умерших царей не ляжет в чистом виде на российскую почву, что египетские фараоны – душегубы и злостные эксплуататоры народных масс, что все вместе взятые Хеопс и Хефрен с Аменхотепом не стоят мизинца Владимира Ильича, а консервировать Ленина в виде мумии – ошибка партии, которая приведет к стихийному усыханию ленинизма и перерождению революционного жизнеположения, – увы, на сей раз его слова не возымели действия.
То ли обманчиво-цветущий вид забальзамированного вождя ввел всех в заблуждение, то ли партийная элита лелеяла надежду, что мумифицирование трупов станет доброй советской традицией. Словом, шум людских голосов, гневно протестующих против погружения Ильича в оттаявшую весеннюю землю, заглушил голос его фанатика и апостола.
Но с той самой секунды, когда, как отметил в надгробной речи товарищ Троцкий, медицина оказалась бессильной свершить то, что от нее требовали миллионы человеческих сердец…
– А сколько среди них таких, – он поспешил добавить, – которые отдали бы, не задумавшись, свою собственную кровь до последней капли, только бы оживить, возродить работу кровеносных сосудов единственного, неповторимого Ильича!.. И вот Ленина нет…
Когда слова эти обрушились на сознание, словно гигантская скала в океан, секретарь Рогожско-Симоновского райкома партии Макар Стожаров объявил свой личный великий почин по сбору документов, фотографий, рисунков, откликов масс, голосов автономных ячеек, бесчисленных свидетельств очевидцев о злополучных и грандиозных днях кончины Ленина.
Как пушкинский Скупой рыцарь, стопочка за стопочкой укладывал Макар в сундук стенограммы, принесенные им с безотрадных заседаний фабрик и заводов – «Динамо», «Серп и молот», «Парострой», «Котлоаппарат», расшифровки выступлений рабочих Авто-мото-веломастерских, Чаеразвесочной фабрики, служащих Интендантских складов, Центральных прачечных, Таганской тюрьмы и Таганской пожарной команды.
– За мной ничто не пропадет, – беззаветно говорил Стожаров Панечке, – увидишь, я запротоколирую каждую секунду. Ведь это живое дыхание истории!
В тот день он вытряхнул из сундука их незатейливый семейный скарб. Протер внутри влажной тряпочкой от пыли и нафталина. После чего торжественно заложил основу траурного архива: речь товарища Ворошилова от имени опечаленных Красной Армии и Красного Флота, священный обет работников Московского ипподрома выступить в любую минуту на защиту мирового пролетариата, призыв Московского комитета партии к угнетенным народам мира немедленно свергнуть империализм, гулкий зов татаро-башкирских богатырей революции проявить мужество и терпение в столь трудный час, а также заверение вождя месопотамских националистов в том, что Персия свято чтит заветы Ленина и только ждет удобного момента воплотить его идеи в жизнь.
Все это смешалось в единый вихрь из тысячи кусочков реальности: картины январской замороженной Москвы – в ледяном инее игольчатом, застывшие материальные знаки эпохи, экстравагантные, маргинальные персонажи, грозно всплывающие над городом как цеппелины, и по-прежнему никому не нужные, забытые маленькие существа в напоенном реальным насилием мире.
Макар осознавал не то что историческую – космическую значимость текущего отрезка жизни, чувствовал, что находится в точке пересечения бытия, прикасается к подлинной мистерии, в центре которой – исполненный покоя, строгости, молчания, сперва в синем френче, а после в костюме цвета хаки, во всем великолепии свершенного подвига покоится герой, срок жизни которого истек.
Стожаров исступленно паковал контейнер во имя присущей ему любви к роду людскому, буквально заряжал, словно увесистый сперматофор, посланием грядущему человечеству. И страстно верил, что его сундук получат люди из светлого коммунистического завтра – без войн, страданий, нищеты и смерти.
Охваченные волнением, они отворят потертую крышку и своим пытливым умом прильнут к содержимому сундука, жадно примутся вникать в эти истонченные потемневшие листки, оригиналы или копии – неважно! От горестного сообщения М. Калинина об утрате вождя, от бюллетеня о причине смерти, подписанного врачами, в том числе профессором Абрикосовым, проводившим вскрытие, и наркомздравом Семашко, от сотни распоряжений комиссии по организации похорон и лично Ф.Дзержинского – до простодушных писем из глубинки беспартийных И.Горюнова, П.Собашникова, Ф.Морозова, Звонарева, Сопикова, Бурылина, Челухова, Камарова…
«Кого мы потеряли! Мы потеряли незаменимого нашего вождя и раскрепостителя всех трудящихся масс из-под ига и рабства. Мы потеряли того разумнейшего диктатора светлой и лучшей будущей нашей жизни трудящихся масс всего мира. Мы не увидим его больше. Мы не услышим тех новых пламенных слов, которые согревали сердца всех честно трудящихся масс. С сего злого дня ты уходишь от нас на покой, мир праху твоему. Но вместе с тем спокойно мы даем себе чувствовать, что ты не помер, а ты с нами живешь, и ты будешь жить в будущем.
Деревня Якшиха
Воскресенской волости
крестьянин И. Рябой».
В сундук были заложены также соболезнования от иностранных интеллектуалов: белобородого англичанина Бернарда Шоу, германского романиста Генриха Манна, француза Анри Барбюса и, говорят, большого литератора земли германской Томаса Манна, который в своей телеграмме Съезду Советов сравнил Ленина с эпическим героем древних скандинавских сказаний. Короче, полное смешение элементов, на которые обрек нас наш разум, ибо в те январские дни в воздухе не витало ни пылинки, которая бы не горевала об Ильиче.
Притом Стожаров не был сторонним наблюдателем разворачивающихся событий, а находился в гуще устроительства этой поистине планетарной похоронной церемонии.
Шесть ночей не гас свет в кабинете секретаря райкома, где Макар, уставившись бессонными глазами в замороженное окно, выкуривая пачку за пачкой «Пушки», обдумывал стратегию движения кустовых групп от Рогожско-Симоновского района на Красную площадь.
В его задачу входило распределить делегатов числом около пяти тысяч человек на колонны, по минутам назначить фабрикам, заводам и другим учреждениям, каждому свое, точное время прибытия на центральный сборный пункт.
Сосредоточившись так, будто весь мир был в нем и он был всем миром, будто от него зависело, прорвется этот мир сквозь сети, повсюду раскинутые лукавой смертью, или нет, составлял Макар планы, карты, бюллетени, вычерчивал схемы, даже диаграммы. Кто к кому обязан пристроиться в хвост, а кого держать в затылке, сколько человек в шеренге (восемь), оптимальное расстояние между шеренгами (один шаг), скорость движения – три версты в час. И особое предписание начальникам делегаций организовать надежную связь вдоль своих колонн в виде одиночек-велосипедистов.
