Прямо с гамбургских баррикад обезглавленной революции в Германии – на облачном коне, в сиянии доспехов, щита и разящего меча, примчалась Рейснер.
– Мы изобрели крылья! – она взмахнула рукой, украшенной крупным ограненным алмазом – память о работе в комиссии по учету и охране сокровищ Эрмитажа. – Изобрели тысячи новых ядов, изобрели неслыханное оружие, свет, тепло, скорость, почти равную скорости планет, – голос ее звенел, уносился в необозримые выси, казалось, что и Лариса того гляди воспарит над полем битвы, усеянным павшими бойцами. – …Но жизни еще не придумали. (Всего через год о ней напишут: «Ей нужно было бы в степи помереть, в море, в горах с крепко стиснутой винтовкой или маузером, а ее жизнь оборвала нелепая случайность – стакан некипяченого молока».)
– А впрочем, я слышала, – чеканила комиссар Морского генштаба, в шинели, с револьвером на бедре, – какой-то европейский биолог уже коснулся этой последней тайны. Сотни лабораторий разлагают и снова спаивают элементы живого вещества. Может быть, через год, через месяц, возможно, уже и сейчас в безымянном углу сидит человечек и, не торопясь, подходит к тайне тайн, к загадке всего живого. Изобретатель, ты опоздал! – гулко пронеслось по залу, и – должно быть, случайно – взгляд ее упал на Гранатова, который волею судеб оказался на митинге в горкоме. – …Ильича, который говорил, засунув руку в левый карман, хитро подмигивая и картавя; Ильича, который и сейчас лежит в своем красном ящике с таким торжеством мысли на желтоватом огромном все еще мощном лбу; Ильича, которого никогда никто не заменит, – его больше нет!
Слова Ларисы болью отозвались в сердце Алексея Валериановича. Он побледнел, сжал кулаки и беззвучно произнес:
– Я предупреждал врачей, товарищ Рейснер! А теперь время победило нас…
Боря вышел на перрон и был оглушен вокзальным гулом, толпами людей, у обочины дороги извозчики в кафтанах восседали на облучках диковинных экипажей – с неимоверно высокими колесами и узенькими сиденьями. Кто знает, во сколько обойдется такое роскошество, Ботик хотел спросить, а возница пьяный, так что с Белорусско-Балтийского вокзала, многие по-прежнему звали его Александровским, он отправился пешком по указанному адресу.
Озираясь по сторонам, Ботик с чемоданчиком шагал по Тверской. Улица была говорливой, пахучей, машины сигналили, тренькали трамваи, извозчики покрикивали, под каждой телегой бренчало ведро, с вокзала доносились гудки паровозов, дробно позванивали велосипедисты.
Памятник Пушкину пока еще обитал на законном месте, в голове Тверского бульвара, лицом к Страстному монастырю, – нежно-сиреневый, с золотыми луковками, он был хорошо виден с крыши дома Нирнзее. И, может быть, а почему нет, когда Боря, не ведающий путей своих, миновал Страстную площадь, Стеша приметила его как черточку и предвестие будущей судьбы?
Путь Ботика лежал в Организационно-распределительный отдел ЦК партии на Старую площадь. Он подошел к огромному шестиэтажному дому с высокими окнами и балконом. На входе два рослых мужика в синих френчах по самые колени, препоясанных кожаными ремнями, послали его в бюро пропусков, там он достал из нагрудного кармана партийный билет и получил бумагу: «Б.Ф.Таранда к Н.И.Ежову».
Вот те раз, удивился Боря, так это Николай меня вызвал, он тут важная птица!
По широкой мраморной лестнице сновали озабоченные люди в военном и полувоенном обмундировании, большинство без каких бы то ни было знаков отличия, с папками, бумагами, портфелями. Гулкий бесконечный коридор, высокие потолки, сверкающий паркет, на полу и на стенах лежали солнечные квадраты – все это показалось Боре светлой дорогой в будущее, то самое будущее, за которое он так трудно боролся, скитаясь со своим Чехом по сибирским лесам, и вот оно подоспело, открой высоченную дубовую дверь, и ты там!
Ботик отворил дверь и увидел Колю Ежова: и правда, несмотря на малый рост, Николай стал большим человеком, занял пост инструктора, а потом и председателя Орграспредотдела ЦК, где ковались новые кадры.
Коля поднялся из-за стола, вышел навстречу, даже распахнул объятия, оглядел со всех сторон Борю, похлопал его по животу и усадил на длинный диван, обитый коричневой кожей.
– Ты, Борис, ценный кадр, а сидишь там, я вижу, как пень в провинции. Так у нас к тебе важное поручение. Ты человек проверенный, – и он открыл бумаги, присланные Витебским ОГПУ, где, видимо, лежала характеристика на его друга.
– Сколько классов одолел, четыре? Как раз то, что надо! – сказал Николай. – Нам требуются торговые работники за границей, крайне ответственная работа, поедешь в Германию, Англию, Америку, мир повидаешь, везде должны быть наши люди. Перед отправкой получишь подробный инструктаж.
– Ты шутишь, Николай Иваныч! – Ботик так и ахнул. Не то что он сомневался в своих возможностях, но надо же знать и край. – У меня только с лошадьми и есть общий язык. А с пруссаком и альбионцем, тем более с американским империалистом – уволь!
– С кем тебе партия велит, с тем и будешь хороводиться, – строго сказал Николай. – Я и сам поехал бы в Европу, но у меня за плечами три класса, не такой образованный, как ты, – хмыкнул он. – Так что вызывай семью и заселяйся, – с этими словами Николай протянул ему назначение в Народный комиссариат внешней торговли и ордер на квартиру в здании гостиницы «Люкс» в центре Москвы.
Дни были заполнены до отказа, наверное, он ходил учиться… хоть чему-нибудь. Никто из нас так и не понял, каким образом нашего кентавра готовили к отправке за границу.
Август двадцать седьмого стоял жаркий, поэтому можно предположить, что ночью он открывал окно, спасаясь от духоты, и слушал звуки ночного города – вот мимо проехала черная квадратная «эмка» или протарахтела грузовая «полуторка», здесь, как и в Витебске, оказалось много лошадей, запряженных в телеги. Ломовые лошади ступали величаво – мощные, толстоногие. Милиция ездила на лошадях. Пожарные мчали в сияющих медных касках, звонили в колокол.
Лошадей привязывали уздечкой к железным или каменным тумбам, вросшим в землю, и они стояли, опустив голову, черные, чалые, гнедые, саврасые, рыжие и буланые в яблоках, задумчиво переминаясь с ноги на ногу. На улице пахло конским навозом, мирно-деревенский запах мешался с запахом бензина.
Кто знает, может, в такие одинокие часы – совсем как я ночами в любом незнакомом городе – он ощущал ту великую зыбь из глубин веков, которая поднимается, и опускается, и наполняет всего тебя, и ночь, и эту маленькую секунду, когда, катясь по неминуемому склону, ты возвращаешься к своему детству.
Через месяц приехали из Витебска Маруся с Герой. И до отъезда они жили в «Люксе», бывшей «Франции», будущей «Центральной», украшенной родовым гербом Филипповых, бок о бок с сотрудниками Коминтерна. Во время нашествия французов там останавливался писатель Стендаль.
Кровать, шкаф и стол со стульями этой меблированной комнаты вряд ли помнили Стендаля, зато Сергей Есенин с Айседорой Дункан им наверняка врезались в память.
Прямо под семейством Ботика располагалась булочная пекаря Филиппова, которая славилась когда-то не только своим черным хлебом и калачами, но и сайками, пирожками с мясом, яйцом, рисом, грибами, творогом, изюмом и вареньем. На долю Германа тоже что-то там перепало, во всяком случае, Гера из этого московского периода запомнил только запах булок, большущую жирную крысу, забежавшую к ним из пекарни, и аромат папирос, которые курил Боря: кажется, их звали «Аллегро».
