Макар же Стожаров скинул косоворотку, порты с сапогами, вдохнул воздуху, сжал губы, закрыл нос ладонью и, в чем мать родила, свернулся калачиком.
Загудело вокруг него, огонь накатил на Стожарова красным знаменем, накрыл с головой и пошел гулять по полю, пожирая пастбища, попаляя дерева, пока не столкнулся с голодаевской волной, захлебнулся и погас.
И тут все увидели Стожарова, стоящего на обугленной земле, голого, но невредимого, только рыжие ресницы да щетка волос обгорели, да волоски на руках. Крестьяне подходили к Макару и трогали его кожу заскорузлыми пальцами, чтобы увериться в чудесном спасении нового секретаря Северно-Кавказского краевого исполкома.
Стожаров же, прямо не сходя с места, обратился к ним с речью: о необходимости коллективизации, о колхозном строительстве, о неизбежной победе всемирной революции и, как следствии этого всего, – исчезновении саранчи.
– Глянь, – сказал кто-то из крестьян, – у него на лбу печать Божья, потому, видать, и спасся.
– Эх вы, темные люди, – сказал Макар. – На моем красном лбу не печать божия, а просто копоть упала причудливым рисунком. Мы не в бога верим, а в Коммунизм, – сказал он и, как есть – голый, босый, с ног до головы в саже, по дымящейся земле Ставрополья решительно зашагал к своему «Роллс-ройсу».
Душа Симона Белокопытова покинула земные пределы столь внезапно, что никаких указаний от него на этот случай мы не получили, хоть захоранивай его к Панечке в стену коммунаров на Новодевичьем, куда, видимо, Гера и сам нацеливался, как подозревала Стеша.
Когда Белокопытов переселился в лучший мир (а вслед за ним исчезла и деревня Дьяково – со своим убористым капустным полем, голубыми наличниками, колодцами, коромыслами и флюгерами рассеялась между Москва-рекой и Голосовым оврагом), Герман ходил как потерянный, он безгранично горевал о друге и при этом был весь в размышлениях, куда девать его урну с прахом.
Подсказки ждать неоткуда, Белокопытов был величественно одинок. И вдруг, ломая железную логику Аристотеля и расселовские каноны рационализма, на горизонте возникла некая таинственная дама, которую никто из малочисленных друзей Белокопытова – ни Ягуар, ни Магуа, ни Скунс, а Гнус тем более! – за годы близкого знакомства и тесного общения не видел никогда и ничего о ней не слышал.
– Отдайте мне урну с прахом Симона Белокопытова, – сказала ни сном ни духом никому неведомая женщина.
Они подумали: ну, раз такое дело… И отдали.
Никто так и не пролил свет – откуда она возникла, куда исчезла?
– Я даже не помню, как ее звали, да и представилась ли она? – недоумевал потом Гера. – Ведь с бухты-барахты не будешь брать урну, если не было никаких отношений. Значит, между Белокопытовым и ею существовала какая-то связь.
Не слишком раздумывая над этим сложным и загадочным явлением жизни, Лукьянин забрал в счет неоплаченного долга печатную машинку «Эрику». А к нам домой шестикрылый Серафим принес потертый чемодан, битком набитый исписанными отсыревшими листками.
Это был грандиозный неоконченный роман, вернее, отдельные главы, исполненные пышным витиеватым стилем, из истории то ли средневековой Франции, то ли Англии, с таким детально проработанным планом, что никому никаких жизней не хватит его воплотить. Тут мы со Стешей, не сговариваясь, решили, что Белокопытов нам родня по вдохновенью.
Но это не все. На дне чемодана лежал его дневник, в котором время и события, наоборот, были спрессованы донельзя. Скажем, период с 1937-го по 1946 год весь умещался на одном листочке. И запоздалая мысль мучает меня: может, нам с матерью моей Стешей надо было писать нашу книгу именно в таком ключе?
«1937. М.Ф. передает мне записку Нины Ширяевой. Декабрь – в холодный и ветреный день у Городского сада встреча с Н.Ф.
1938. Вечер у моря с Н.Ш. Разрыв с ней. «Собака на сене» с Бабановой – Дианой. Работа «Семилетняя война и прусская агрессия».
1939. У П.В. первая встреча с Людой А. Прогулка в Ботаническом саду, в мечтах о ней. Письмо Л. ко мне. Задыхаясь от счастья, иду к З. В библиотеке у Николая, рукописи Пушкина.
1940. С Г.К. во дворе Университета. Блеск снега. В Библиотеке. Хочу ее видеть. Ухожу со Слуцким. Она приходит. Ветер и дорога. Вечер. Аллея бульвара. Объяснение. С ней на «Пиковой даме». Напечатана моя статья о Станиславском.
1941. Пятигорск. Дом, где жил Лермонтов. Встреча с Н.С. в Кисловодске.
«Социалистическая Кабардино-Балкария» поместила мою статью о Пушкине.
1942. Знакомство с Лидией Б. Покидаю Нальчик. Прибытие в 317 стрелковую дивизию. Октябрь – осетинское селение Заманкул.
1943. Наступление от Терека до Кубани. Награжден медалью «За отвагу».
Прорыв «Голубой линии». Тамань. Декабрь – бои за Житомир.
1944. Москва. Лидия Б. моя поэма. «Три сестры» в МХАТе. Таганская, Гендриков. Надпись на медной планке «Брик, Маяковский». «Анна Каренина» в МХАТе. На сессии в МГУ в первый раз Зинаида Винюкова. Кандалакша. Прибытие в 104 стрелковую дивизию. Взятие Петсамо. Бухарест.
1945. Противник прорвался к Дунаю южнее Будапешта. Теодора М.
В окружении южнее Секешфехервар. Австрия. Впервые Э. Свидание в Мариацелли. Одесса. Белград. Вена.
1946. Свидание в Вене. «Кармен» в Венской опере с Лорной Сидней. Ощущение полноты жизни – обман…»
Что характерно – перед упомянутыми женскими именами, будь они развернуты или представлены одними инициалами – перед «Н.Ш.», и «Людой А.», «Г.К.», «Н.С.» и «Лидией Б.», «Зинаидой Винюковой», «Теодорой М.», «Лорной Сидней» и просто «Э.» – взлетает ликующая крылатая галочка, оставленная заточенным красным карандашом…
Явиться могла любая из них.
Причем – Магуа, и Скунс, и Ягуар, и даже Гнус – описывали незнакомку совершенно по-разному. Все только сходились во мнении, что она была довольно молода и привлекательна.
С поэтами вечно не поймешь, чем дело обернется. А Симон Михайлович был большой поэт, о чем красноречиво свидетельствуют его строки:
Блестящий Магуа, молюсь я,
Чтобы в шкафах средь книжной пыли
Мои стихи вы сохранили!
В них смысл имеется, поверьте,
Хоть пишутся они невольно,
Неважно, женщины иль черти
Порой терзают нас так больно…
Утешит все же сердца боль
Или стихи – или футбол.
Именно тогда маленький Гера полюбил всем сердцем океанские лайнеры, он думал о них постоянно, рассматривал картинки в журналах на папином столе, рисовал корабли, многопалубные с большими трубами, из труб валил черный дым.
Я отдал бы что угодно, лишь бы оказаться на таком великане! И вот это случилось со мной, я за руку с папой стою на причале и знаю, что запомню на всю свою жизнь острый как нож корабельный нос, взмывающий к облакам, крутой корабельный бок и выведенное на борту аршинными прописными буквами M.A.J.E.S.T.I.C.!
