В назначенный день помещение театра при фабрике Алексеева заполнили слушатели, рабочие валом валили со всей Москвы в сопровождении жен, детей, братьев, сватьев, деверей, шуринов, снох, зятьев и прочей родни. По воспоминаниям уполномоченного райкома партии товарища Рубина, руководителям Лиги такая инициатива снизу была как серпом по яйцам, они бегали из угла в угол и встревоженно шушукались. А некоторые в пух и прах разодетые и надушенные «гражданки», едко подметил товарищ Рубин, будучи не в силах вынести спертой атмосферы сокрушительного замеса гари, сала, нефти, паленого, пивного, селедочного, сенного, табачного, лукового и черт знает еще какого, которым и впрямь разило от нахлынувших гостей, даже вскочили и, смущенные, покинули собрание.
В зале царило приподнятое настроение. Все ждали докладчика – Василия Шумкина. Макар не раз встречал его на Золотом Рожке, в чайной Горяченкова. На самом деле этот «зоолог» был пролетарский большевик, старый подпольщик по кличке Фу-Фу. Как часто, думая о чем-то своем, он повторял: «Фу-фу, все кончится печально…» Эта поговорка сохранилась у него с времен ссылки, за что его и прозвали Фу-Фу. Ни жены, ни подруги, ни постоянного угла, вечно полуголодный, на грани провала, он положительно слился с партийной революционной работой. При этом в Сибири охотники подарили Василию двух медвежат. Сколько шума и тревог натворили они втроем в Москве! (Через много лет посетители московского зоопарка бывали свидетелями бурных встреч двух матерых косматых медведей с пожилым коренастым мужичком, бородатым и в кепке.)
Василий Григорьевич храбро взошел на дощатый помост, откашлялся и произнес в наступившей тишине:
– Если мы заглянем в улей… – дальше он уткнулся глазами в пол и начал переминаться с ноги на ногу.
Все уставились на его сапоги – хромовые с «гамбургскими передами», явно кем-то одолженные Фу-Фу для доклада вместе с зефировой полосатой рубашкой и галстуком-регатой поверх отложного воротника.
– Если мы заглянем в улей… – повторил он.
– То нашему докладчику всю рожу разукрасят, – крикнул кто-то из оппозиции.
Часть зала засмеялась, остальные зашикали.
– …то обнаружим, – повел-таки свой рассказ Василий, – что улей состоит из царицы, из тысячи работниц и нескольких сотен трутней…
«Нужно было присутствовать на этой лекции, – писал в своей книге Макар, – чтобы видеть, с каким подъемом читал ее товарищ Шумкин и с каким напряженным вниманием слушали его рабочие. Когда Василий Григорьевич растолковывал присутствующим о переселении мышей, то не иначе как «стройными колоннами, организованной массой, они передвигались, не страшась коварных классовых врагов». Если затрагивал устройство пчелиных сот, употреблял такие образные сравнения: „Пчелы – это пролетариат, идущий сомкнутыми рядами на борьбу с врагом под лозунгом: все за одного и один за всех!“».
– А толстые и прожорливые трутни, – рассуждал он, – это эксплуататоры-капиталисты, которые живут на всем готовом, праздные бездельники, грабители и паразиты!
Василий Григорьевич до того преувеличенно восславлял трудовую пчелу и костерил праздных трутней, отыскивая для них какие-то особенно уничижительные эпитеты, что пристав несколько раз вскакивал со стула и предупреждал: если докладчик и дальше собирается действовать подобным образом, лекцию придется прекратить.
– Я только хотел заметить, господин пристав, – дружелюбно отозвался Шумкин, – что близится роковой час, когда, фу-фу, все кончится печально, лопнет пчелиное терпение, и тысячи жал поднимутся на притеснителей, чтобы свести счеты с этими сукиными детьми. А добиться победы трудовая пчела сможет лишь тогда, когда весь рой тесно сплотится вокруг одной партии…
– …РСДРП! – не выдержал пуговичник Коля Балакирев.
– Это провокация! – загомонили отсталые элементы. – Кончай пропаганду!
Рабочие просили продолжать, чувствуя в словах Фу-Фу горькую неприкрытую правду. Но Шумкин насупился, свел свои медвежьи брови и заявил, что лектор не прибор, который рубильником повернул, он и начал говорить, а здесь есть некоторые люди, умышленно нарушающие работу мысли, так что лекция окончена.
Народ не захотел сразу разойтись, стали выяснять у Василия, где можно послушать его реляции о насекомых, о рабочих пчелах и борьбе с трутнями.
Тут выскочил Макар и попросил Шумкина разрешить ему зачитать стих собственного изготовления, крик, можно сказать, измученной души – в порядке довеска к докладу?
– А почему нет, – ухмыльнулся в бороду Василий, – читай, раз грамотный, небось, про любовь? Дадим молодежи дорогу? – спросил у пристава Шумкин, но тот сделал вид, что ему все равно, так как он здесь по другому делу и лирикой не интересуется.
Макар вытащил тетрадку, свернутую в трубку, сжал ее в кулаке и начал:
Я родился на задворках
В земляной сырой каморке.
Мой отец рабочий был,
Он на фабрике служил.
– Ишь ты, каков! Кто таков? – пробормотал Шумкин, разглядывая взбудораженного Макара с маленьким ядерным реактором внутри.
Возрастал я без надзора,
Предоставлен сам себе.
И собак дворняжек свора
Были братья голытьбе.
Во втором ряду засмеялся один рабочий, ему, видимо, была хорошо знакома эта компания. А Макар знай себе набирал обороты:
Помню гулкий и унылый
Колокольный звон.
Один царь ушел в могилу,
Другой занял трон.
Давку на Ходынском поле,
Трупы мертвецов,
Ледяное горя море
Дедов и отцов.
Началась война с японцем,
Мы сушили якоря.
Дым поднялся выше солнца
Над кормою корабля.
В ушах у него гудело, как во время урагана, он сменил ритм на всем скаку и возвысил слог:
Но японцы – в пяле и мяле
Не сдавались нам, самураи,
Как пошли наши суда топить,
Русский флот удалось им разбить.
Порт-Артур, Мукден и Стессель…
И «Кореец», и «Варяг».
Сколько спето было песен,
Сколько вытерпел моряк!
В гробовой тишине, в бездне пламенного света Макар поднял руку с тетрадкой и прижал ее к груди, лицо его побелело, он стал похож на статую Цицерона на площади Юстиции в Риме.
В девятьсот пятом году,
В январе, девятого
Расстреляла мирных граждан
Солдатня проклятая.
Серый пристав вскочил со стула и рванулся к помосту. Но зрители на первых рядах не раздвинулись, наоборот, заслонили спинами проход. Атмосфера до того накалилась, вот-вот взорвется. А Макар поддавал пару:
Царь рабочих угостил
Ружьями и пушками.
Снег январский окропил
Кровью безоружных.
Хитрый Шумкин, видя, что дело принимает непростой оборот, спрыгнул со сцены («я тут ни при чем!») и растворился среди рабочих, внимавших пииту. А грозный пристав, потерявши дар речи от наглости молодого горлодера, кряхтя, взобрался на помост, выхватил у Макара тетрадку, сцапал его за вихор и потащил вон.
