Потом рота тихо прошла мимо озер, вытаскивая из окружения на самодельных носилках раненого олимпийца. Макар подбадривал своих спасителей, в минуты просветления пел им частушки.
Пройдя через лес, примыкавший к железной дороге, Семечкин и его солдаты добрались до городка Нилленбурга в десяти километрах от русской границы и в темноте побрели по вязкому болоту, взявшись за руки, чтобы не потеряться.
Когда небо стало светлеть, увидали тени черных лошадей, стоящих в тумане на краю поля. Семечкин велел замереть и вжаться в землю, а сам пополз к костровищу: вокруг огня – будто каменные изваяния – застыли фигуры людей.
Через некоторое время из тумана донесся крик штабс-капитана:
– Эй, все сюда, здесь наши!
И эхо ответило ему: «Наши, наши…»
Это был пограничный казачий патруль.
Штабс-капитан Семечкин выстроил рядком уставших до смерти, ободранных, покалеченных солдат, чтобы поименно сосчитать вызволенных им из окружения, вышел к ним в середину, расшеперил свои усы, раздул зло жабры, открыл рот, но ничего не сказал, только заплакал, махнул рукой, подошел к Макару, склонился над ним, обнял за плечи. И каждого потом обнял, не стыдясь слез.
Тимофей Скворцов не отходил от своего друга Макара, приносил ему каши в котелке, дул на чай, чтобы раненый ненароком не ошпарился. А когда пришла пора отправляться дальше в тыл, погрузил Стожарова на подводу, укрыв рогожей, приговаривая:
– Давай, Макар Макарыч, выздоравливай, нога должна быть исправной, чтобы шагал ты вперед, а я за тобой пойду революцию вершить.
И долго махал рукой, пока неясными не стали его очертания и он растаял вдали, как мираж.
И все же откуда я это выудила, из каких закоулков памяти – что его везут на подводе, с лицом, запрокинутым вверх, через деревни и леса, между озерами, по полям, по дорогам, в кромешную неизвестность. Их трое лежало в телеге, один при смерти, другой ранен в голову, ничего не понимал, что происходит, все вспоминал, как они жили хорошо под Самарой, и Макар.
Сотню тысяч людей гнали в плен конвоиры. Кормить не кормили. Солдаты выкапывали в полях и ели сырую картошку, брюкву и кормовую свеклу, за что получали удар прикладом, а то и пулю в затылок. Поскольку Макар выжил, кто рисковал ради него? Кто там с ним, раненым, возился?
Пленные наскоро сооружали себе в чистом поле холодные бараки с земляным полом, промерзавшие насквозь. Рыли окопы, ставили проволочные заграждения, строили железные дороги и мосты, обслуживали немцев на передовой – за полфунта хлеба и мучную болтушку на ужин. А что наш Макар? Лечился в лазарете? И лучшие светила медицины Германии с Австро-Венгрией съезжались на консилиум?
«Голод, холод, все мысли о жратве, не жизнь там, в плену, а сплошное паскудство», – написано у Макара в тетрадке убористым почерком.
На лагерном жаргоне побег назывался «полетом», сбежавшие – «летчики». Ночью подлезть под проволочный забор, не так уж он бдительно и охранялся, нырнуть в спасительную пустоту, а дальше – страдания побеждая подвигами, с кучей невзгод и приключений пробираться через всю страну до линии фронта.
Неведомая местность, незнание языка и лагерные лохмотья обрекали это предприятие на провал. Пока-то справишь амуницию, тебя сто раз арестуют. Беглых ловили полевые жандармы. Так что день-два в свободном полете – и вынужденная посадка. Тем более пуля Стожарову попала в икру, задела кость, далеко не убежишь.
Тогда откуда у нашего Макара медаль за побег из плена? По инициативе Главного управления Генерального штаба приняли закон: «что в видах справедливости представляется необходимым награждать Георгиевской медалью 4-й степени за смелый побег из плена всех нижних чинов, в отношении коих установлено, что они сдались в плен благодаря сложившимся обстоятельствам, а не умышленно».
Вернее всего, наш старик обладал способностью извлекать живительную сущность из воздуха и пространства, достаточную для того, чтобы какое-то время поддерживать в теле жизнь.
Так и слышу:
– Ну что? Убег? Германца вокруг пальца обвел? Как тебя, каторжника, сукиного сына, да еще раненого, на границе не сцапали?
– А я ползком, ползком – брюхо до самой требухи протер…
Не зря Макар любил повторять: «Куда конь с копытом, туда и рак с клешней!» Что органично вписывается в излучины стожаровской одиссеи.
Увы, на сей счет никаких конкретных сведений, кроме заметки на полях об игре в крокет перед бараком и уксусном вине в немецком плену, а также обобщающего пассажа о Первой мировой, найденного в записной книжке Стожарова более позднего периода:
«Ты чувствуешь, как тебя засасывает стихия, неподвластная рассудку, не имеющая хотя бы малейшего здравого смысла, как будто всем командует пьяный в стельку забулдыга или злыдень без головы, размахивающий шашкой, хрясь! – и ты на том свете, – вот что такое История», – заключает Макар.
Не знаю, возможно, нам только кажется, что есть какая-то логика жизни и поступательный ход событий, закономерность и так далее, а все это в конечном счете только чудится происходящим? Возможно, оно просто возникает перед глазами, реальное и нереальное одновременно, а жизнь – плод людского воображения?
Вряд ли нам суждено понять такие вещи. Уставя брады свои, будешь голову ломать, а толку все равно никакого. Не въехать нашему брату в природу бытия, непостижимая это штука, так стоит ли задаваться подобными вопросами?
– Господи боже мой, – сказал мне однажды Ботик, – если ты спросишь меня, где находится счастье этого мира, я отвечу не раздумывая: родительский дом с трубой, с орехом и шелковицей у окна, как мне хочется увидеть его, хотя бы во сне, чтоб, ты только не смейся, просто поцеловать печь, и косяки, и стены, и вдохнуть аромат жареного лука с тимьяном, луковый запах моего детства!
Дора научила Ларочку готовить луковый мармелад. Там была одна закавыка: почистить и довольно мелко порезать чуть не пуд репчатого лука! Ларочка умывалась луковыми слезами, пока многоопытная Дора не одарила ее драгоценным советом: луковицы, как есть, в шелухе, слегка поварить на огне, глядишь, обойдется и без горючих слез.
Ларочка ставила на печь сковороду, лила туда масло, кидала тимьян, лавровый лист, сверху сыпала гору красного лука и помешивала, чтобы он немного подрумянился, «учти, если подгорит, – предупреждала Дора Ларочку, – получится полное фиаско!», потом добавляла лимонный сок, мед, сахар, перец, щепотку соли, кусочки лимонной кожуры, накрывала крышкой и томила в печи.
О, какое благоухание разносилось по всей округе, какой букет! Каждая щелочка в доме была пропитана этим запахом, каждая трещинка!
Неистребимый луковый дух просачивался к Филе в мастерскую, оседая в молочных кувшинах, горшках и кружках, наполняя их до краев и выплескиваясь на улицу, заползая во все ложбинки, бреши и проточины, лазейки и просветы ближайших домов, ныряя в скрипичные деки Зюси, гобой, валторну и трубу Ионы, намертво въедаясь в занавески, одежку и Дорино шитье.
