В тот год бурно уродилась картошка, из нее на славу готовили еврейскую запеканку картофл-тейгехтц. Высокую кастрюлю внутри смазывали куриным или гусиным жиром, заполняли протертой бульбой. Пару часов это благолепие млело в печи, сверху и сбоку образовывалась толстая коричневая корочка. Объеденье!
В праздники Ларочка с Филей совершали моцион в магазин мясных изделий на Суворовской улице. Там можно было купить уфшнит – ломтики копченого говяжьего языка, индейки или чайной колбасы. Все это нарезалось при покупателе. Филарет в заправском кафтане (перелицованном старом халате Лары) завороженно глядел на это священнодейство. Мясо редко попадало к нему на зубок, все больше крупник да тушеная морковка. Лишь время от времени, когда у Фили неплохо шли дела, Ларочка сочиняла вкусную фаршированную куриную шейку и кисло-сладкие мясные тефтели.
– Что ты стоишь, как глиняный истукан? – пихала его локтем Ларочка.
А что удивительного? Филя всю жизнь был кустарем-одиночкой. Не горемычным бедняком, но бережливым и запасливым, то есть не трясся над копейкой, зато и не боялся остаться нищим на старости лет. К тому же он любил выпить, но пьяницей не был, конечно, боже упаси! Выйдет из корчмы в приподнятом настроении, слегка навеселе:
– Реб Зюся, сердце мое! Дай вам бог здоровья. Дорочка! Мое почтение!
Роста – три вершка, бородка реденькая, одно слово – замухрышка. Зато какое кристальное создание! Говорили, стоит немного побыть с ним, и так хорошо становится, словно Господь по сердцу босиком пробежал.
Вот и маэстро Блюмкин всякий раз приглашал Филю с Ларой попраздновать царицу субботу. Обычно их там ожидали приготовленные со специями нежные рыбки-плотвички. До гефилтэ фиш – фаршированной рыбы из карпа или увесистой щуки, как правило, дело не доходило.
Впрочем, случались времена, когда из рук Зюси выпархивали особенно певучие скрипки, тогда на столе появлялись наваристый борщ, галушки с гусиным жиром, а главное – в субботний полдень реб Зюся притаскивал домой благоухающий чолнт из жирной говяжьей грудинки с гречневой кашей. Свой казанок он еще в пятницу заправлял на целую ночь в раскаленную и наглухо закупоренную печку. Благодаря такому маневру Доре не приходилось готовить пищу, нарушая святость субботы.
Стаканчиком изюмного вина Зюся освящал праздник и на древнееврейском языке провозглашал «благословение восседающим», которому в детстве обучил его дедушка Меер. Заканчивалось оно пожеланием, чтобы евреи были избавлены от всех бед, а также неизменным напоминанием Господу, что ему давно пора подсобить Зюсиному племени как-то воспрянуть и возвеселиться душой.
– …И чтобы в конце концов пришел Мессия, – торопливо заканчивал Зюся свою молитву.
– Аминь, – подхватывали Дора, Филя и Лара, блаженно принимаясь за трапезу.
Летом по вечерам в саду гоняли чаи – отвар из малины, брусники, смородины. Ларочка и Дора любили посидеть за кружкой цикория.
Чудо как хорошо было в августе в Витебске! А ведь скажи той спящей собаке, что разлеглась вверх рыжим животом посреди Покровки, что идет страшная война в мире, – не поверит, скотина! Так слушай: за Карпатскими горами, на Балканах, на берегу Балтийского моря, на Кавказе тысячи и тысячи солдат убивали друг друга посредством разных приспособлений, тыкали штыками в живот, травили газами. Верно говорят: если Бог захочет, то выстрелит и метла, ведь это Он ворочает мирами…
Но не слышит раскаты орудий полусонный Витебск, живущий словно ничего не случилось, многолюдный, мастеровой, русско-польско-белорусско-еврейский городок. Всего-то неделю, как отбыл по Западной Двине пароход, на котором уплыли первые мобилизованные. Были среди них и друзья Ботика с Ионой, старшие по возрасту. Слепого гармониста Миху Трещалова пока зачислили в запас, но Ури-балалаечника и Титушку Шамшурова увезли вместе со старшими сыновьями Просмушкина и другими ребятами.
Сендер-Нохим Просмушкин жил в нижней части Витебска на левой стороне Двины, во флигеле напротив деревянной церкви, сильно потемневшей от времени и прозванной «черной церковью», с женой и четырьмя сыновьями. Дед их в свое время соорудил ледник. Сруб закопали в землю на несколько метров, зимой сыновья Просмушкины рубили лед на реке, свозили в этот сруб и перекладывали соломой. Получался такой самопальный холодильник. Если мясные туши, привезенные на ярмарку, не успевали сбыть с рук, их оставляли в леднике у Просмушкиных. За хранение Сендер-Нохим брал небольшую мзду, так и жили не тужили.
В день, когда уплывал пароход с его старшими сыновьями Хаимом и Гиршем, Сендер-Нохим стоял в толпе на пристани. Новобранцев провожали на фронт с оркестром, девушки махали платочками, взрослые благословляли своих детей на подвиг.
Через два месяца Просмушкиным пришли одновременно два письма. Принес их видавший виды запыленный почтальон, хромой Мендель Моженштейн, достал два сложенных вчетверо конвертика из замасленной холщовой сумки и дал в руки самому хозяину.
В первом писали, что Хаим Просмушкин, верный сын Святой Руси, пал храброй смертью на полях сражений за грядущее и светлое будущее Родины. И подпись витиеватая в виде синей печатки: Николай Иудович Иванов, генерал от артиллерии.
Во втором писал тот же генерал, что Гирш Просмушкин… в общем, то же самое. И тела их упокоены в земле Галиции.
В одночасье лишился Сендер-Нохим своих старших, даже могилки их были неведомо где. Шваркнул очки об пол бедный отец, вышел во двор, взял лопату и забросал свой ледник землей, закопал, как могилу.
Жена кричала ему:
– Опомнись, Сендер! Зачем «кормильца» зарываешь? Как жить теперь будешь?
А Сендер все бросал и бросал комья земли в холодную черную дыру, пока не сравнял ледник с полом, а потом кинул лопату сверху на свежую землю и ушел, сгорбленный горем, в свой опустевший дом.
В госпитале в Лоховицах, в хирургическом бараке, на кое-как сколоченных нарах лежали вповалку покалеченные солдаты. Пахло хлоркой, дегтем, духота стояла невыносимая. Огромный санитар в сером халате и фартуке взял Макара на руки, как ребенка, и положил на стол, потом вставил в зубы Стожарову флягу с водкой и приказал пить.
Макар выпил с великим удовольствием, захмелел на пустой желудок и сразу уснул. Беспробудный сон камнем навалился на него. И ему привиделось, что золотым ястребом взмывает он с операционного стола, низкий потолок больничного барака обращается в своды храма, которые без оглядки уносятся ввысь. А воспарив, услыхал свой голос – но не из гортани, а откуда-то сверху или сбоку:
– Я дух, обитатель бога Света, чей облик был сотворен в божественной плоти. Пускай моя душа предстанет перед ликом Осириса в Земле Вечности в Стране Постоянства.
В ответ по неизмеримым просторам понесся рокот:
– Позволь ему пройти к тому, чей престол расположен во мраке, кто излучает сияние в Земле Ра. Пусть он увидит город Гелиополь.
– Откройся мне! – проговорил Макар, паря над миром. – Кто ты? Каково твое имя?
