«Дорогие мои папенька и маменька, сестричка Асенька! Прошло уже полгода, как скитаемся мы с нашим предводителем господином Бэрдом директором по городам и весям. Конечно, в Киев мы не поехали, что делать в Киеве нам, бродячим комедиантам, когда там цирк Никитиных с обезьянами в кружевных салфетках и велофигуристами Нуазетти. Там сияет звезда французской борьбы Иван Заикин, а на конюшне полсотни лошадей! Куда нам с мышастым жеребцом в темных носочках да кобылой в стоптанных валенках. После Гомеля, где мы стояли шесть месяцев и заработали денежек, направили мы свои повозки в город Чернигов. По пути случилось ужасное, пала вдруг наша красавица Эфиопка по неясным причинам, со своими скудными знаниями я не мог распознать причины столь внезапного припадка и смиренно наблюдал сквозь слезы смерть лошади. Не сообщайте Ионе об этом случае, Эфиопка – та самая лошадь, на которой он исполнил дефиле с арией Розалинды. В Чернигове мы установили кратер на Александровской площади, рядом Богоугодный дом, фельдшерская школа, лошадей сейчас у нас пять, карусель выходит неполная. Все работаем в полную силу, особенно Иван Иваныч, дай ему Бог здоровья, и лилипут Гарик, наш Рыжий. Сборы пока небольшие, но думаем на Пасху устроить премьеру, я выучился на полном скаку прыгать сквозь баллон, это два обруча, заклеенные бумагой. За меня не беспокойтесь, доброго вам здоровья.
Остаюсь любящий вас сын Боря.
Чернигов, Александровская площадь,
Цирк Шеллитто,
Боре Таранде, жокею».
Жаль, письма нашего Ботика никто не собирал и не хранил, как Стеша – наследие Макара. Все это рассеялось, развеялось, остались только письмо из Сибири, где Боря воевал с Колчаком, об этом речь впереди, небольшая книга в коричневой обложке, на ней рубленым черным шрифтом начертано «Поэма анабиоза», вверху мелко «Александр Ярославский», а на титульном листе красным карандашом – подпись автора. И более раннее письмо из Чернигова с фотографией бравого циркового наездника – поджарого, мускулистого, скачущего стоя на неоседланной лошади без уздечки, полное впечатление, что он держится за воздух.
В конце номера оркестр играл галоп в быстром темпе, лошадь мчалась по кругу, он спрыгивал на землю, пересекал бегом манеж, хватался за гриву и снова вскакивал на лошадь сразу обеими ногами. Так он взмывал и низвергался шесть раз подряд под гром аплодисментов.
Витебские воробьи еще долго прилетали к вытоптанному пустырю, посыпанному опилками и сухим навозом, прыгали из канавы в канаву, до тютельки вынюхивая лошадиные следы. Когда же выпал снег, не только пичуги позабыли это место, где был натянут брезентовый шатер, ржали взбудораженные кони, шуршали конфетными бумажками зрители, но и черная бродячая собака с угольным хвостом и белой метиной на лбу, которую прикормил Ботик. Три недели псина, как потерянная, бродила по вновь заброшенному футбольному полю, удивляясь непостоянству этого мира, а потом вдруг пропала.
Исчезла из города и Маруся Небесная, тихо, незаметно, без всякого предупреждения собрала кожаный баульчик, доставшийся ей от отца, Ефима Оскаровича, капитана второго ранга, служившего в российском флоте на «Сисое Великом» и положившего голову при Цусиме в мае 1905 года.
Видимо, от Ефима досталась ей и безудержная отвага, переходящая в безрассудство. Бранный подвиг отца Небесного заключался в том, рассказывала вдова его, Аделаида, что, когда японцы окружили раненый корабль, пробитый в нескольких местах, Фима не скрылся в трюме, а гордо высился на верхней палубе, отдавая приказы матросам, не приседая и не кланяясь летящим вражеским снарядам, посему был сражен в грудь осколком японской мины. А сам броненосец «Сисой Великий», лишившись командира, опрокинулся и затонул в море, увлекая за собой часть команды.
Большинство матросов были подобраны из воды японцами и взяты в плен. Именно из письма одного плененного моряка стали известны последние минуты жизни капитана второго ранга Небесного и его предсмертный приказ: «Драться, пока хватит сил, а потом уничтожить броненосец!»
Что могло остановить дочь подобного храбреца? Ни слезы матери, ни разговоры в госпитале раненых фронтовиков про тяжелую окопную жизнь, бомбежку, землянки и блиндажи со вшами не поколебали Марусино решение махнуть в полковые лазареты на передовую.
Улучив момент, когда Додя Клоп находился в «приподнятом духе», читай, в подпитии, Маруся явилась к нему и положила на стол бумагу, в которой обращалась напрямую к Верховному Главнокомандующему Великому князю Николаю Николаевичу с просьбой о разрешении вступить ей добровольно в действующую армию сестрой милосердия.
Додя Клоп служил исправником в присутствии, так звалось городское управление воинской повинности, опрашивал мобилизуемых, заполнял формуляры. И, конечно, старался как можно меньше попадаться на глаза уездному армейскому начальству, которое доставляло множество хлопот рядовым исправникам, рыскающим запасных и ратников по полям и весям, как драных зайцев охотничья борзая на травле.
Казалось бы, внутри у вербовщика обязан не умолкая бить барабан, сзывая на бой святую рать в неровный час! А вместо этого у Доди Клопа лишь похоронный марш на уме, соната для фортепиано Шопена номер два, вот он ходил и по настроению насвистывал ее – от пиано до самого что ни на есть фортиссимо.
Порою ритм верхнего регистра в его исполнении напоминал благовест, развеивающий тучи, – обычно это случалось после того, как Додя наскребал необходимый процент и отмечал это событие «кумышкой» или «гвозилкой». Пил он по маленькой рюмке, один, каждые десять минут.
Неважно, что его резервисты были даже не второй, а самой завалящей третьей и четвертой очереди, уж Додя Клоп знал, как из снега лепить творожники! Но чего ему это стоило, он же весь – комок нервов.
Вскоре в его насвистывании снова появлялись угрюмые басы, будто клубящиеся громады черных грозовых облаков скрывали беглый луч солнца: наборы с каждым разом проходили всё хуже.
После двух лет войны, которая не принесла России ни победы, ни поражения, на фронтах, как изволил выразиться Додин командир Свирепчук, горячая голова, началось обычное мордоплюйство.
Виной этому безобразию, уж кто-кто, а исправник Клоп знал не понаслышке, служили трамвайщики и фабричные босяки, шмендрики, трусы и подлецы, которых накрутили поганые большевики.
Призывных из рабочих трамвая тщательно обыскивали: не ровен час, пронесут плакат, прокламацию или другой агитационный материал. На этот случай Додей от Свирепчука получено предписание: если рожа под кепкой наглая, руки в карманах, а вещмешок у запасного раздулся книзу – ищи под сухарями и кисетом антигосударственную или антивоенную листовку.
В армии тарарам, солдаты окрысились на офицеров, отказываются идти в атаки, отстреливают себе пальцы, чтобы ускользнуть в тыл, массово дезертируют, прячутся по лесам и в несжатом хлебе, братаются с врагом. А чокнутая Небесная вздумала податься на передовую. Глаза зеленые, искрятся, хвост торчком. Вот уж голова не знает, куда ее ноги могут завести!
Додя открыл ящик стола и наполнил чарочку.
