Весь январь Ботик рыскал, прикидывая, куда бы устроиться по конному делу, но ему всюду отказали – лошадей в городе оставалось меньше половины, если считать с начала войны, конюхам лишние помощники были не нужны. Он даже вздумал податься в шорники, выделывать упряжь и другое кавалерийское снаряжение, уж кто, если не Ботик, до ремешка – до заклепочки знал, как устроена конская сбруя.
В ремесленной управе с низким беленым потолком под тусклой лампадой и портретами почивших в бозе русских царей, за столом, покрытым красным сукном, в окружении цеховых хоругвей, перед железной кассой и выборным ящиком с шарами сидело несколько человек – все как есть бородатые, одетые в засаленные черные сюртуки.
Мафусаилы въедливо расспрашивали и рассматривали кандидатов в кузнецы, горшечники, стекольщики, медники, жестянщики, сапожники, в часовщики, портные, кровельщики, даже в трубочисты, не говоря уже об «аристократах» ювелирах, изучая соискателя до мозга костей и кончиков ногтей.
Ботик не получил одобрения войти в славное братство витебских шорников, хотя красноречиво ответствовал, как чинил сбрую, кроил попоны и настраивал стремена в бытность свою цирковым наездником.
– Этта тебе не на кобылке скакать, этта работать надоть, сидеть на тузе и мездру скоблить, – важно подытожил серединный сюртук, поглаживая рыжую от табака бороду, давая понять Ботику, что его прошение не удовлетворено.
В городе тьма приезжих болталась туда-сюда: тысячи литовских евреев, изгнанных из своих домов, осели в Витебске и на окраинах. Многие отправлялись за океан, в Америку, надеясь на лучшую долю, другие искали работы, хотя бы временной. Среди тех и других были умелые кожевенники, еврейские шапочники, попутно они шили кожаные перчатки.
Но что делать красильщику там, где живут нагие отшельники?
Приходилось кочевать из одного города в другой, с ярмарки на ярмарку, по пригородным деревням, что совсем не улыбалось женатому Ботику. Он будет скитаться, а его Маруся – грустить, одинокая, месяцами у окошка?
Как-то на базарной площади увидел он двух парней, одетых в серые робы и грязные сапоги, в кепках-восьмиклинках с черными козырьками от машинного масла на одинаковых круглых головах. Они тщетно пытались объяснить Бране, что она должна, нет, просто обязана скинуть полцены за фунт подсолнухов, поскольку они – пролетарии, да не простые, а горбатятся на победу русского оружия. И указали в сторону заводика, откуда раздавались уханье, гром железа и паровые свистки.
– Нате выкусите, – задиристо отвечала Брана. – Ишь, наглые попрошайки, раскатали губу! Ну-ка убирайтесь, не мозольте мне глаза!
Те заупрямились, атмосфера накалилась, Ботик подошел поближе на всякий случай. Однако Трофим Микитович Кондратюк, цирюльник и эскулап в одном лице, будучи оплотом мудрости и отцом череды поколений, с утра уже хорошо подгулявший, ласково предложил нахрапистым пролетариям:
– Давайте-ка я вас, ребята, лучше оскоплю за полцены! – чем моментально разрядил обстановку.
Лея Романовна, дабы окончательно воцарилась гармония, и тому и другому щедрою рукой отсыпала по горсти шелухи из своих «лечебных», а издалека завидев праздно шатающегося Ботика, сказала, святая простота:
– Хевре (пацаны)! Во-он того хохэма-бухера приспособили бы к себе на завод, а то слоняется – носом окуней ловит…
Так Ботик очутился в конторе тыловой артиллерийской мастерской, где особо не спрашивали, что он такого умеет, чем занимался в своей недолгой жизни, а просто некий военный чин оглядел его сквозь круглые очки, оценил физическую мочь, молодецкий задор и желание гнуть хребтину.
Тут же его отправили оформлять пропуск в комендантскую, тесную комнатку с белеными стенами, посередине стол, заваленный бумагами. А между двух стопок этих бумаг сидел курчавый малый лет двадцати пяти в военной форме и что-то писал.
Увидев Ботика, он торопливо захлопнул тетрадь, кивнул на стул и попросил паспорт. Выписывая пропуск в мастерские, писарь похвалил его за правильный выбор идти в промышленность, помогать фронту, которому так необходимы пушки и прочая военная техника, и все же поинтересовался – на каком поприще Ботик раньше подвизался?
– Я цирковой артист, – ответил Ботик. – Вольтижер, верховой акробат.
Писарь отложил ручку, закрыл чернильницу, а когда встал, передавая Ботику бумагу, то оказалось, он и впрямь ростом не вышел – метра полтора от макушки до пят. Боря и сам не каланча, но писарь был совсем коротышка. Неожиданно он протянул руку – попрощаться.
И такая у него ладонь – лопаткой, уголком вниз, Ботик говорил, я потом где-то читал, что подобная форма ладони бывает у авантюристов, людей прицельных, сметающих все на своем пути… Но это он задним числом уже размышлял, а в тот миг ничего подобного и в мыслях не было, когда писарь, уставив бледно-голубой до прозрачности взгляд, стал расспрашивать Ботика о цирковом прошлом. Выяснилось, что лошади были его страстью, он хорошо умел ездить верхом: как всякому недоростку, лошадь давала ему превосходство над пешими людьми.
Писарь назвал свое имя – Николай Ежов, но скоро Ботик стал звать его Коля, Колюня. Они даже несколько раз заглядывали в трактир, где за рюмочкой белого вина вели неспешную беседу.
Ботик рассказывал новому другу о цирковых странствиях, про аллюры и джигитовку. А Колюня – про свою службу рядовым в 172-м Лидском полку, о страшных боях на Северо-Западном фронте, про неизбывную обиду на полковых, вообще на весь белый свет, что не довелось ему стать всадником, а всего лишь простым солдатом в пехоте, глотать пыль и таскаться с берданкой и скаткой ползком да перебежками.
А ведь когда он в пятнадцатом году записывался добровольцем на фронт, умолял определить его в конный полк. Но взяли Колюню только в пехоту, да и то – врач из жалости прибавил в анкете два сантиметра к его росту.
– Почему, почему не приняли меня в кавалерию, – с горечью восклицал Николай, – раз там, как ты говоришь, Борька, малый рост и щуплость – главное достоинство?!
Но вообще он держал себя молодцевато, на офицерской ноге. Всегда в защитной гимнастерке со стоячим воротником, такой же расцветки шаровары, заправленные в сапоги, или обмотки с ботинками, – обычное обмундирование, установленное приказом по военному ведомству царской России номер сто.
За беседами выяснилось, что Коля Ежов не просто зол на целый свет, но симпатизирует «большевикам», посещает тайные сходки, у них там образовалась какая-то теплая бражка, «РСДРП» ее Коля называл, которая росла и ширилась, как тесто на дрожжах. Он всячески старался залучить туда Ботика, донимая разговорами, что пора, мол, «повернуть дышло»: превратить войну империалистическую в войну с помещиками и фабрикантами.
Постепенно Ботик стал проникаться идеями своего друга. А поработав немного в артиллерийских мастерских помощником слесаря, начал считать себя настоящим рабочим, пролетарием, который бы тоже, конечно, жаждал избавиться от гнета буржуев и царских сатрапов, если бы не был влюбленнейшим из влюбленных, и потому старался быть неуловимым, никем, чтобы не попасть на войну и не угодить, часом, за крамолу в каталажку.
