Теритомба, теритомба, теритомба,
неужели это сон?
Теритомба, теритомба, теритомба,
я влюблен!
Вспомнилось, как мы гуляли в Пятигорске, я держал тебя за руку, Стеша на всю улицу распевала «Теритомбу», а какая-то девочка сидела на окне по-турецки, года два ей было, и курила.
Тут Алексей Валерианович бросил взгляд на тяжелые свинцовые тучи и высказал прогноз, что дождь будет лить неделю. Мы взяли извозчика за десять копеек до центра города и понтонным мостом, который покачивался, как палуба корабля, гулко отзываясь на конский топот, пустились в путь – через Ангару.
Хотя Иркутск меня встретил порывистыми ветрами и ненастьем, я с жадностью разглядывал все вокруг – густую черную рябь Ангары (мощь этой хмурой воды, исхлестанной дождем, не передать никакими словами!), булыжную мостовую с огромными лужами, мокрые тротуары в три-четыре доски, бревенчатые дома, украшенные резным деревянным кружевом, телеграфные столбы, которым я обрадовался, как родным: по их гудящим проводам к тебе полетят мои телеграммы.
Первую ночь провел у брата. Глеб ни за что не хотел меня отпускать, но он и сам живет в стесненных обстоятельствах. Счастье улыбнулось мне – я снял квартиру на Дзержинской улице (бывшей Арсенальской), во флигеле усадьбы, где обитала когда-то семья декабриста Трубецкого. Две маленьких комнаты. В спальне металлическая кровать с панцирной сеткой. А в гостиной диван с тремя подушками, против окна письменный стол, куда я тотчас водрузил твою фотографию, где ты на лугу среди васильков и посконника, и венский стул. В кухне стоит некрашеный стол и несколько табуреток.
Я затопил голландку, а то все ужасно отсырело и промерзло. Хозяйка Варвара Андреевна, демонстрируя апартаменты, даже застеснялась, что у ней во флигеле такая холодная уборная, и, потупившись, произнесла: «Вы уж там не засиживайтесь…»
Я спросил:
– А это живопись у вас на стенках? – и показал на текучие зеленоватые узоры.
– Нет, – она ответила. – Это плесень.
Кухня соседствует с махонькой комнаткой, где живет студент по фамилии Соринаки. Грек, что ли? В его каморке помещается только кровать, зато над изголовьем висит литография «Пожар Москвы 1812 года». Он постоянно жует черемуху, и зубы у него совсем черные. Двор еще зеленеет медицинской ромашкой, зарос черемухой, дикой яблонькой и рябиной, а посредине высится вековая лиственница.
Я лег в постель и слушал в темноте, как дождь барабанит по железной крыше флигеля – так яростно, как будто рвет узы, что удерживают меня на земле. Ночью снились бестолковые сны. Какие-то мужики затеяли со мной драку. А проснулся утром – и ты меня встретила из сна. И я забыл обо всех мужиках-крестьянах, с которыми хотел драться, потому что у меня от них не убегалось. Но когда я увидел тебя, то обо всех забыл.
Целую тебя крепко, дорогая.
Весна восемнадцатого года принесла зыбкую надежду, что скоро настанет время отдыха и можно будет отложить горячую винтовку, хватит шашкой-то махать, дел столько – подумать страшно! Да тут и там враги революции стягивают силы.
По Москве ползли тревожные слухи – дескать, Петербург уже взят немцами, очередь за Москвой, яснее ясного, русских станут отправлять на фронт воевать против союзников. Или – что союзники, столковавшись с немцами, возьмутся навести порядок в России. Третьи подпускали турусы на колесах: мол, еще немного, и белокрылая монархия, словно огненная птица феникс, воспрянет из праха.
Отец Иоанн Восторгов, настоятель Покровского собора, на ежедневных молебнах пред честными мощами убиенного святого младенца Гавриила Белостокского звал православный мир на священный бой за веру и Церковь. Демократы и социалисты пытались воскресить Учредительное собрание, кадеты, меньшевики, анархисты, правые и левые эсеры формировали повстанческие дружины.
Украину захватили немцы, атаман Краснов успешно продвигался к Царицыну, генералы Корнилов и Алексеев с Добровольческой армией выступили в «Ледяной» поход на Кубань, атаман Дутов занял Оренбург, японцы высадились на Дальнем Востоке…
…И снег, снег, лужи, сырость, стынь. Процветают грабежи среди бела дня, мятежи, поджоги, разбойничьи притоны, сплошь и рядом выстрелы нарушают ночную тишину… Мириады форм жизни – демоны, гермесы, чудотворцы, геркулесы на распутье, ироды, лукумоны и валтасары, ожившие покойники, эмпедоклы, готовые броситься в жерло вулкана, рыцари тьмы и насилия всех мастей, никем не узнанные, свободно разгуливали по Москве среди мещан, зубров, ястребов и агнцев. За всей этой неразберихой, под штормовой прибой огромнейшего океана сансары, наполненного водой представлений, наблюдали боги с небес, вмешиваясь в дела живущих и противоборствуя разного рода исполинам, карликам и чудищам.
Ослепленные иллюзией, вовлеченные во мрак заблуждений, полностью в омраченном состоянии сознания, люди Кали-юги вращались в бесчисленном круговороте рождений и смертей, пытаясь сохранять спокойствие в житейских бурях, вновь и вновь выбирая дороги перерождений и всякий раз попадая в лапы криминальных структур.
Юлиус и Макар с головой ушли в организацию Красной Армии Бутырского района, и Панечка тоже с ними, как без нее.
Авангардом рожденного ими воинства служили красногвардейцы, зачинщики октябрьского переворота. Зато остальные, примкнувшие к их знаменам, как говорил Стожаров, сливай воду, чеши грудь, суши портянки: сплошь люмпен-пролетарии с топорами и стамесками, теслами и буравами, одичалые деревенские мужики, поплывшие по миру без руля и без ветрил искать лучшей доли, да с горем пополам угодили в красные ратники, свирепые воители – горбоносые горцы, солдаты-дезертиры – кто с саблей на боку, кто с винтовкой, кто с огромным револьвером у ремня… Или просто босяки с ржавыми винтовками на веревке через плечо.
Мобилизовали всех без разбору – каторжников, шулеров, спекулянтов, молодых сильных баб всё больше рабочего племени, если те просились. Явится такая, разложит на столе плакат, а на нем – тетка в косынке и подпись «Работница, бери винтовку!».
– Записывай в РККА, у вас тут весело, вон какие красавцы, – и показывает на голубоглазого Квесиса.
Панечка буркнет себе под нос:
– Шалава разгульная, иди отсюда!
Хватит с нее машинистки Ляли Синенькой! Кстати, из дневника этой Синенькой, второе столетие пылящегося в нашем семейном архиве, встает образ Макара – кипятка и пороха, всякое слово которого пылало «неукротимым и дерзновенным жаром убеждения».
А Стожаров тут как тут:
– Говори имя, фамилию, рассказывай, что умеешь, каких придерживаешься взглядов?
Кощей нескладный, а туда же.
То ли дело Юлиус – кудри у него пшеничные, брови и ресницы белобрысые, мягкий, чуть замедленный чухонский акцент. Нежность и теплота исходили от него, даже кротость, и одновременно – могучая сила, беспощадная к врагам революции. В чем эта беспощадность заключалась, Паня разъяснить не могла. Просто если нужно, он был кремень – хоть искры высекай!
