Как я тоскую здесь по деревьям, наверно, с такой же силой, как по твоей любви! В окне у меня за крепкими деревянными домишками видна заснеженная кладбищенская гора с библейским именем: Иерусалимская. На ней в гордом одиночестве высится черная лиственница с ободранной корой. Но и сухое дерево оживляет этот пейзаж.
Представь: Иркутск – совершенно голый, без насаждений. Говорят, прошедшей весной в принудительном порядке объявили посадку тополей. Местные власти обязали хозяев сажать против своих усадеб тополиные прутики. Их сейчас совсем замело. Морозы у нас трескучие, случаются и под сорок градусов, и под пятьдесят. Но ты не волнуйся, Глеб отдал мне старый тулуп, на базаре нам с Алексеем Валериановичем удалось разжиться бурятскими унтами, на голове у меня меховая ушанка, на руках – меховые рукавицы. Во всем этом ваш дядя Саша – копия Фритьоф Нансен! Или Руаль Амундсен. (Не путай, Стешка: не Рауль, а Руаль!) Не хватает собачьей упряжки! На работу я бегаю пешком, тут недалеко. Хотя люди ездят на лошадях, впряженных в сани с медвежьей полостью, и все улицы усыпаны замерзшими лошадиными «яблоками», которыми (скажи Стешке, ее это повеселит!) дети кидаются вместо снежков…»
Послания из Иркутска Паня перечитывала по ночам и складывала в ящики письменного стола красного дерева, покрытого мягким фиалковым сукном.
С тех пор как Феликс Эдмундович Дзержинский обратил на нее внимание в Министерстве здравоохранения, куда он лично прибыл к профессору Семашко проконсультироваться насчет подкошенного чахоткой здоровья, а через пару недель Паню вызвали в ЦИК и поручили ей дело чрезвычайной государственной важности, – днем у нее не было ни секунды свободного времени.
Панечку нельзя было не приметить по двум простым причинам. До последних дней держала она спину, как балерина Анна Павлова, вскинув голову с копной волос цвета спелого лесного ореха, сосновой коры на рассвете, хвойной смолы. Когда глядела на тебя светлыми, чуть раскосыми глазами, ее взгляд пронизывал звездными лучами, будто взвешивая на весах справедливости твои добрые и худые поступки.
А если не полениться и взять с полки личное дело нашей Афины Паллады, где, словно по нотам, расписана ее героическая юность, без остатка отданная революции, глубокое сострадание и рачительность в военные годы на посту начальника госпиталя, а также кристальное целомудрие в роли казначея Крымревкома, – тогда любой госструктуре, не только ОГПУ, станет ясно как божий день, что Пане самое место в Комиссии по увековечиванию памяти В.И.Ульянова-Ленина.
Все было учтено: ее медицинский опыт, сноровка в управлении финансами, большевистский стаж, душевный интерес к делопроизводству, – ее социальная нравственность граничила со святостью. Недаром нарком здравоохранения Семашко прочил Паню заведовать в СССР охраной материнства и младенчества.
Но ей выпал иной жребий – управление хозяйством целого института, в котором числились светила науки биохимик Збарский, прозектор анатомического театра Шабадаш, помощник прозектора Журавлев, старший ассистент глазной клиники Замковский, анатом Карузин и многоуважаемый Владимир Петрович Воробьев, профессор Харьковского медицинского института, блестящий знаток телесного храма человека – от малейшей косточки в черепе до непостижимого устройства почки и поджелудочной железы.
На плечи этого ареопага мудрецов была возложена странная, удивительная задача – спасти от неумолимого тленья и разложения священные для трудового народа лик и тело погибшего ратника революции, сберечь для обозрения его внешний вид, оградить от всепожирающего молоха времени.
Ленин для Панечки был всем – отцом, матерью, богом, всемирною отчизной, звездами, солнцем и ясным месяцем. Если бы могла, она бы отдала ему свое дыхание. Дома у нее под стеклом над письменным столом висел большой фотографический портрет Ильича в люстриновом черном пиджаке, сделанный фотографом Оцупом. Мы выросли под этим портретом – сперва Стеша, потом Ярик, ну, и я тоже. (Правда, мы с Яриком уже росли не только под бабушкиным Лениным, но и под Стешиными Пикассо и Хемингуэем.)
На заседании комиссии по увековечению среди прославленных борцов за счастье человечества – Дзержинского, Ворошилова, Молотова, Бонч-Бруевича – Пане навсегда запала в душу речь секретаря ЦИКа Верховного Совета Енукидзе:
«…Безгласный и навеки застывший Ильич, – произнес он с сокрушенным сердцем, – остается по-прежнему самым верным стражем революции, ибо вся наша дальнейшая работа, вся грядущая борьба за мировое торжество пролетариата будет вестись под бдительным надзором, под невидимым руководством Ленина.
Образ этого великана мысли, воли и дела должен быть сохранен для грядущих поколений, которые будут в высшей степени довольны увидеть его одухотворенные черты. Ибо воздействие Ильича столь велико, что человек, приблизившись к праху нашего несравненного учителя, может наполниться жаждой борьбы и окончательной победы коммунизма под знаменем Коминтерна».
Слова Енукидзе с их ясным и глубоким смыслом Панечка запомнила, чтобы спустя много лет поведать о своей важной миссии Стеше, когда та немного подрастет и она поведет ее в Мавзолей.
Но пока это чистый эксперимент, невиданный, небывалый, рискованный, под грифом «Совершенно секретно!». Поэтому первое, что она сделала на новом месте: со всем подобающим смирением подписала бумагу о неразглашении тайны бальзамирования Ленина.
С тех пор в приемной Моссовета у нее вечно толпились люди: кому выписать спирта, кому новые халаты, перегорели кварцевые лампы – к Пелагее Федоровне, формалин некачественный – к Пелагее, разместить в гостиницах иностранную делегацию из Египта, откуда-то прознавшую об увековечении облика вождя мирового пролетариата, – к Пане. («Мало им своих Рамзесов и Тутанхамонов!» – удивлялся Стожаров.)
Каждую неделю заседания Комиссии, где зачитывали сводки о состоянии вождя, его сохранности, его, если можно так выразиться, «здоровье».
Караульщица своего недвижного имущества, Панечка постепенно входила в самый эпицентр фантастического проекта, сидела в президиуме, перебирала бумаги, а выступала в конце заседания, строго по существу – по финансам и снабжению.
В первую же ночь, когда шофер Ленина Степан Гиль на автосанях «Роллс-Ройс Сильвер Гоуст Континенталь» принес из Горок скорбную весть о том, что неумолимые законы природы остановили сердце вождя пролетарских армий, когда герои и хранители сопроводили бестелесный дух Ильича в ясные арийские области, – плоть его была подвергнута вскрытию и бальзамированию, которое произвел профессор Московского университета Абрикосов, имея перед собой несложную задачу: сохранить усопшего на ближайшее время до предания земле.
Утром тело Ленина перевезли из Горок в Москву в Колонный зал Дома Союзов. И уже навеки пребудут памятны леденящие дни, когда при двадцати восьми градусах мороза рабочие от Бромлея, второго трамвайного, текстильщики, железнодорожники, металлисты, оружейники, почтовики, швейники, типографщики, деревообделочники, все те, кто дышал с ним одним воздухом и жил в одной атмосфере, простаивали часами на смертной стыни, стремясь увидеть облик своего единственного и неповторимого, отдать последний долг, запечатлеть любимые черты.
