А когда начиналась музыка, Малобродский тут же засыпал, клоня свою большую голову на грудь. Чтобы не будить хирурга, музыканты старались играть вполсилы.
Ботик осваивал военное дело, политически подковывался, выполнял директиву Высшего Военного совета: оборонять от возможного вторжения кайзеровских войск демаркационную линию на фронте Великие Луки – Старый Оскол. Вроде все было тихо, и Ботик втянулся в службу, крепко-накрепко усвоив главную армейскую заповедь: «Боец обязан иметь бравый молодцеватый вид и знать номер своей винтовки». Правда, на десять солдат винтовка была одна, остальные тренировались палить из палок с большим пальцем вместо затвора!
А что не служить, если всякий нижний чин от казны получает пищу, жалование, амуницию, белье, одежду, мыло и табак. По крайней мере, было обещано: горячая пища – обед и ужин. Хлеб печеный два с половиной фунта, чаю три четверти золотника, сахару пятнадцать золотников, табаку четыре золотника. Жалованье семьдесят пять копеек в месяц, амуничные деньги сорок пять копеек в год. Белье: две рубахи, двое исподних брюк, портянок несколько пар, два носовых платка, один утиральник, пару сапог в готовом виде! Шинель, мундир, шаровары и фуражку гарантировали, но так и не нашли, велели в своем приходить. Зато обедом кормили, а ужинал Ботик дома, окруженный уютом и мирным покоем.
То была странная пора, Ботик говорил мне, я бы назвал ее месяцами завороженности. Все там по-прежнему живо для меня, но абсолютно призрачно, как во сне, когда ты не вполне ощущаешь свое присутствие, и память блуждает по целой жизни, выхватывая родные лица, большие радости и невообразимые печали.
Иногда мне кажется, Ботик говорил, жизнь, которую я рассказываю, она более реальна, чем та, которую я на самом деле прожил; в июне случилась ужасная вещь. Маруся упала с лестницы и потеряла ребенка. Ее уложили в перевязочной, одинокую, отчаявшуюся. За мной кого-то послали, я кинулся в госпиталь и увидел ее, неподвижную и потерянную, взял за руки и так просидел с ней до утра. Мы разговаривали, но без слов, без мыслей. Иногда она проваливалась в забытье, но разговор не прекращался, все было приторможено – время, война, только исполненный любви покой шел от меня к ней по проводам наших рук.
Мы и в дальнейшем старались не говорить о нашей потере, было слишком больно, скорей всего, исцелить боль Маруси мог бы другой ребенок. Но в середине июня – приказ: полк всем составом в полном обмундировании сажают на поезд и посылают на восток.
По приказу Льва Давыдовича Троцкого Второй полк имени Витебского Губсовдепа отправляли на усмирение мятежных чехов, и в составе этого полка числился наш Ботик, пеший красноармеец.
Командир полка громко, не запинаясь, прочитал приказ наркомвоенмора Троцкого:
– «Солдаты Красной Армии! Враги рабочих и крестьян подняли восстание. Бывший генерал Краснов восстанавливает на Дону царские порядки и открывает ворота чужестранному вторжению. Преступный мятежник Дутов двигает против рабочих и крестьян темные банды на Урале. Агенты чужестранных капиталистов путем подкупа, лжи и клеветы подняли наших военнопленных чехословаков на восстание против русских рабочих и крестьян. На Дону, на Волге, на Урале, в Сибири помещики, капиталисты и реакционные генералы поднимают голову. Правые эсеры и меньшевики идут с ними заодно. Вам, солдаты Красной Армии, Совет Народных Комиссаров приказывает раздавить контрреволюционные банды, стереть врагов народа с лица земли. Да здравствует Красная Рабоче-Крестьянская Армия!
Народный Комиссар по военным и морским делам,
председатель Высшего Военного Совета
Что ж, под растяжкой «Будь горд, будь рад – стать красногвардейцем!» каждому кирзухе спозаранку выдали паек: хлеб и мешок вяленой воблы. На перроне играл Иона – божественный глас его трубы мелодичен был, силен и чист.
Асенька сунула в мой вещевой мешок пузыречек гвоздичного масла от комаров. Дора принесла на перрон сшитый накануне набрюшник, чтоб я не простудил живот, лежа на холодной земле. А Ларочка вообще отмочила – славному бойцу Красной Армии, направленному на безжалостное уничтожение оплота контрреволюции, всучила домашние тапочки.
– Не всё в сапогах-то париться, надо ж ведь и отдых ногам знать! Береги себя, мой мальчик, – сказала она, со слезами обняв сына.
– Забросай этих гадов гранатами! – крикнул кто-то из толпы провожавших.
И совсем новенькие, с молоточка вояки, не нюхавшие пороху, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток утробными голосами, припадая на «р» (как назло, там сплошное «р-р-р» грозовое!), грузясь в вагоны, чохом заголосили:
Отречемся от старого мира,
отряхнем его прах с наших ног!
Нам не нужны златые кумиры,
ненавистен нам царский чертог!..
С тех пор как эти люди вкусили вечный покой, прошло не так уж много времени, говорил мне Ботик, всего каких-нибудь лет пятьдесят, ничто в масштабе Вселенной, однако утекло очень много воды и произошли большие перемены…
А впрочем, не будем забегать вперед.
Уральские степи, сухой ковыль и голубые озера, сохраните моего Ботика от погибели, шептала Маруся, когда состав тронулся и пошел, пошел, набирая обороты, не оставьте, не отступите, избавьте от всякия беды и напасти, скорби и печали, ныне, и присно, и во веки веков, аминь…
Макар не очень-то жаловал «виллу», называл ее «каменный каземат Николаши». Сыро и холодно было в пустынных комнатах, сводчатые окна первого этажа не удерживали тепло, к тому ж кое-где были дочиста выбиты стекла. С грехом пополам заколотили дыры фанерой, заложили тюфяками, огромную голландскую печь топили срубленными деревьями Петровского парка, что ранило душу Макара, подозревавшего чуть не в любом высоком ветвистом существе – древо райской жизни. Особенно он переживал за погубленные дубы, в Петровском парке они хорошо росли, набирались долговечности. Ну, и за тополя с липами, дотянувшими до весны. Уже в их стволах он слышал закипающие от корней древесные соки.
Юлию холод был нипочем, привык на своем продувном балтийском хуторе. А вот Макар, выросший в бараке, нагретом алкогольными парами и обилием тел, похожем на городскую баню, – обследовал все углы, выискивая теплое местечко. Так он и набрел на комнатку с божницей, ширмами и старинной мебелью красного дерева, где выцветшие лиловые стены украшали невразумительные горные пейзажи. От сырости красочный слой на картинках пошел пузырями, рамы облупились. На одном пейзаже Макар прочел подпись «Николай Р.».
– Видно, это «Николаша» сам нарисовал и подарил своей бабке, – подумал Макар, – теплушка-то, как пить дать, бабули Рябушинского.
В углу, под изъеденным молью ковром стоял кованый сундук, в нем Стожаров собрался разжиться одежонкой, а может, и, чем черт не шутит, погреть кости буржуйской шубой.
Он скинул ковер, приподнял крышку, из-под вороха тряпья пахнуло ладаном, блеснуло белое золото, и на него глянул лик Божьей Матери.
Богоматерь была изображена с воздетыми к небу руками и предвечным Младенцем. Справа – застыл в карауле святитель Николай, Макар его сразу признал, по левую сторону – какая-то женщина с нимбом, незнакомая Стожарову. Под Богородицей лежали другие доски: и Вседержитель, и Сергий Радонежский, и врачеватель Пантелеймон, и прочие, не опознанные Макаром святые. Сундук был доверху набит иконами, может статься, припрятанными самим Рябушинским или последним владельцем виллы Манташевым. Как так получилось, что их никто до Макара не обнаружил, непонятно.
