У меня совсем ничего нового, так как все время занят какой-то бузой. Не хватает чистой ноты, смысла, которые соединили бы эпохи и закольцевали времена, а все равно по-мальчишески мечтается о всем самом хорошем!
Паровоз дымил как очумелый, вместе с угольной сажей залетали в приоткрытые вагонные окна слухи: нет за Уралом советской власти, а вся Сибирь – автономная республика, и есть у ней несметная армия, которую не осилит Совдепия. Город Омск занят этой сибирской армией, во главе которой стоит золотозубый чех Гайда. За Уралом тьмутаракань. Туда ли едем? Одни говорят: едем в Новониколаевск. Где такой? Или дальше? Там треклятые чехи подняли мятеж против большевиков.
Ботику не спалось, кутаясь в шинель, поджимая ноги, обнял он холодную тяжелую винтовку, покачивался тревожно на деревянной полке в дыму махорки, в сыром запахе солдатских серых тел.
На ходу в эшелоне было изнурительно душно, тьма и скученность угнетающе действовали на него, засыпая, он думал: на протяжении многих лет я буду засыпать, думая о тебе…
Солнечная картина возникла перед ним – они с Марусей покупают горячие пирожки на Вокзальной улице: с повидлом, требухой и капустой… Детали расплывались, краски блекли, время останавливало бег, пространство расширялось до бесконечности…
– Все на выход, стройсь!!!
Поверка. Выдача пайка, табака и чая.
Тут же перед строем был зачитан новый приказ за № 377 товарища Троцкого. Реввоенсоветы от Пензы до Омска обязывались немедленно разоружить чехословаков, растянувшихся в эшелонах от Волги до самого Дальнего Востока. На основании этого приказа всякий вооруженный чехословак, выявленный на железной дороге, если не сдаст оружие, должен быть расстрелян на месте. Вагоны, в которых мог оказаться хотя бы один вооруженный чехословак, подлежали расформированию, а личный состав подразделений корпуса следовало интернировать в лагерь для военнопленных.
Звякнул колокол: по вагонам! Эшелон идет в Актюбинск. Там преступный мятежник атаман Дутов, злые киргизы в меховых шапках, плоские голые степи…
Ехали пять дней, у заставы остановили эшелон красноармейцы, худые, голодные, кричат: вертайтесь назад, Дутов разбит, бежал в Тургайские степи, опоздали, дайте что-нибудь пожрать.
Обратно еще пять дней, через Челябинск на Омск. За отступившим Дутовым, где грозный Колчак, где те самые чехословаки, там томятся товарищи в тюрьмах, ждут спасения.
На перегоне возле станции Верещагино эшелон встал, вагоны дернулись, лязгнули железными зубами, впереди замаячили в предутреннем тумане огни семафоров, где-то за сизыми елями треснул винтовочный выстрел. Из-под скамьи на перроне вдруг выскочил грязный мальчишка: дядя, дай закурить, хлеба дай.
– Брысь отсюда, – прикрикнул Гога Збарский, командир батальона, спрыгнув с подножки, чертыхаясь, – эй, позвать сюда дежурного!
Из тумана выплыла несуразная фигура, с виду баба, но, приблизившись, оказалась щемотным мужиком, замотанным в драную шаль, в стоптанных башмаках и форменной железнодорожной шинели.
– А-а, товарищи пожаловали, что ищете, заблудились, что ли? – ласково обратился дежурный к армейцам, выстроившимся вдоль вагона справить нужду.
Збарский схватил его за концы шали, рванул к себе, да так сильно дернул, что у стрелочника выпал из руки фонарь.
– Чего мелешь, контра? Смотри, заместо шпалы ляжешь тут, чтоб не болтал лишнего! Мы не заблудились, мы свою цель знаем! Цель наша – белочехи, где они? Проходили тут?
Комбат Збарский умел докопаться до истины, вывести негодяев и подлецов на чистую воду. Те это чувствовали и старались не доводить красного командира до белого каления.
Сразу и выяснили. По слухам, дорога занята чехословаками под завязку, так что – кому надо в Сибирь, едут через Верхотурье и Надеждинский завод.
Им же они-то как раз и нужны – мятежные чехословаки. Збарский велел притаиться, загасить пары: возможно, это и впрямь чехословаки. Роты, па-адъем!
Гога высоко ценил разведку и придавал ей громадное значение:
– Товарищи, армейцы! – твердил он на военных ученьях в Витебске. – Без возведенной на должный уровень войсковой разведки наше дело… – он делал красноречивую паузу.
– Швах!.. – дружно отзывалось вверенное ему иудейское воинство.
– Это самая главная мысль, – соглашался красный командир. – Не перебивайте меня и слушайте с головой: в решительной схватке с бандами буржуазии за святое дело освобождения всех угнетенных и трудящихся от ига капиталистов разведка нужна, как…
– А hиц ин паровоз!!!
[10] – ответствовал батальон.
Это же самое выражение употреблял порой Гога совершенно в обратном смысле, дескать, на кой дьявол паровозу жар, если там и так адский пламень?! Что командир имеет в виду: «как козе баян» или «одним духом и до зарезу», нижний чин просекал по его мимике и богатым модуляциям.
Вообще, Гога Збарский любил трюфеля выкидывать, имел взрывной темперамент, не употреблял алкоголь, зато повсюду возил с собой начищенный до блеска пузатый самовар, и за день можно к нему раз пять попасть то в милость, то в немилость.
Вид у армейцев был неважный, спросонок повскакали, никто не успел привести себя в божеский вид. Фуражки помятые от долгого лежания в вещмешках. Гога на них обрушился, не дал вымолвить и слова в оправданье:
– Ах вы, поганцы, шалопаи, хмыри, – костерил он новобранцев. – И это борцы за всенародное счастье! Сколько раз я вам говорил: совать вверх фуражки прутья! Где Таранда из разведроты, подать его сюда!
Ботик шагнул вперед.
– Боец Таранда, поручаю тебе ответственное задание, – сказал командир, – сдать оружие, пройти две версты, пробраться во-он через тот лесок, найти эшелон чехословаков, узнать, сколько их голов, и бегом обратно! Ты понял мою главную мысль: выпередить и протереть дорогу всему нашему воинству. Бекицер! И чтоб вернулся живым, циркач!
Ботик шел лесом, забирая вправо от железной дороги, добрался до подножия холма и стал карабкаться по мягкой и упругой траве, по узенькой тропинке, которая вилась между сосен, и муравьиных куч, и зарослей черники, среди ромашек с васильками, колокольчиками, часиками и солнцецветом у заросших мохом валунов. Черника, считай, поспела, поляны сплошь в алых крапинках земляники. Насобирал черных ягод ирги с куста, распугав дроздов. А возле сосенки обнаружил целое семейство маслят и даже один крепкий боровичок.
Все это являло до того мирную картину, что он улегся животом на траву и стал разглядывать мхи, такого разнообразия мхов он отродясь не видывал, теплый ветерок ерошил Ботику шевелюру, тьма колокольчиков лиловых позванивала у него над ухом, белый горошек, медуница, все это колышется под ветром, гудят шмели, ветер теплый, и озеро синее-синее внизу – покрыто зыбью.
