Караульные отвязали коня и взяли под уздцы.
Десятки парней, подстриженных кто полубоксом, кто под польку, в маслянисто-сверкающих сапогах, в добротных гимнастерках, чисто орлы степные повылетели из вагонов, окружили артиста-самозванца, смеясь и перебрасываясь фразами, смысл которых сводился к одному: по-любому будет цирк.
– Budeme hrát?
[15] – из окна высунулась рука с начищенным корнетом.
– Музыка всегда кстати – и на свадьбе, и на похоронах… – философски заметил поручик с пером на шапке. – Pojďte sem, pane Dvořák! Alexandře! Přineste mi sem buben!
[16]
Плотный мужичок средних лет в белом чесучовом кителе, в темных галифе явился с корнетом, за ним спрыгнул из вагона барабанщик.
– Co mame zahrát? – спросил корнетист. – Co Neapolský tanec? Rusové mají rádi Čajkovskýh
[17].
– Начнем с «Неаполитанского», – кивнул Ботик. – А дальше зажигай, как знаешь.
– Дайте мне три картошины, – велел Ботик кашевару. – И нагайку! – крикнул он какому-то верзиле, который как раз поигрывал нагайкой, свесив ноги из вагона.
Тот взял и бросил нагайку Ботику.
– Chytej, partyzáne! – крикнул он со смехом. – Лови, партизан!
– А не боишься, что он тебя нагайкой огреет? Že tě tím bičem přetáhne? – спросил поручик.
– Stáhnu z něj kůži, я с него шкуру спущу! – со смехом ответил верзила.
Картошку Ботик рассовал по карманам отцовских галифе. Караульные ввели коня в плотный круг солдат. Вернее, полукруг, поскольку большую часть «манежа» ограничивал собой бронепоезд.
– Ты цыган, вор, мы тебя расстреляем все равно, будь ты большевик, красная собака или вор-цыган, один хрен, – Петружелка смачно плюнул, потом повернулся к товарищам и с таким видом, словно собрался Ботику горло перегрызть, предупредил: – Hlídejte ho!!! Když bude třeba, střílejte!
[18]
Видит Боря – дело дрянь, но мандража не чувствует. Чех под ним дрожит от нетерпенья, танцует, напряжение всадника передалось коню.
– Эй, сынок! Давай первый звонок! – стал кричать Боря, как закликала на раусе, обращаясь прямо к злокозненному унтеру. – Представление начинается. Сюда! Сюда! Все приглашаются! Солдаты служивые, горбатые, плешивые, косопузые и вшивые, кто билет возьмет, в рай попадет, а кто не возьмет – к черту в ад пойдет. Чудеса узрите – в Америку не захотите. Пошли начинать. Музыку прошу играть!
Александр ударил в барабан, а Ботик ударил Чеха пятками в бока и давай охаживать нагайкой:
– Но-о!!! Пошел!
Конь взвился на дыбы и пустился вскачь до того рьяно, что Ботик грохнулся оземь под искрометную «Неаполитанскую песенку» в исполнении корнета-а-пистона.
Солдаты радостно захохотали.
Лошадь мчалась по кругу во весь опор, но Боря – прыгун высшей марки – сделал два сальто в воздухе и, когда Чех приблизился, вскочил ему на спину.
Что он творил на всем скаку, словами не передать. Лошадь летела, никто понять не мог, как на ней можно устоять, будто его к ней гвоздями прибили. Да еще прыгал через нагайку, держа ее в руках за оба конца, крутил сальто, жонглировал, он мог бы жонглировать чем угодно – тазами, свечами, подсвечниками, в цирке Шеллитто в конце номера лошадь переходила в карьер, Ботик схватывал три зажженных факела, бросал и ловил их, но кто ж ему будет факелы возжигать в таких условиях?
Чепуха, он жонглировал картошкой. И все в таком темпе бешеном, что легионеры с ревом, гиканьем, свистом горланили:
– Nádhera! Fantazie! Chlapík se vyzná!
[19]
Лошадь вставала на дыбы, била задом, Ботик удерживался на ней, как пришитый. В цирке обычно спорили, что у него там – магниты или клеем намазано? Так он влипал телом в плоскую лошадиную спину, лицо танцевало, в этом же темпе вихревом он сделал несколько оборотов на полном скаку вокруг шеи лошади, этот номер вызвал рокот восторга.
В глазах мелькали мундиры с нашивками, опоясанные ремнями, пуговицы, ордена, погоны, винтовки, броневагоны, перо на шапке поручика, его дымящаяся трубка, усики, усы, усищи, медные каски с остриями, все это сливалось в единую сферу манежа, обратившегося ристалищем.
Но главным козырем Ботика были страсть и напор.
Пан Дворжак давно перешел на «Галоп Фауста и Мефистофеля на черных конях», который начинался душераздирающей воинственной нотой, взывающей о последней битве, после чего, подхваченный барабаном, поддал столь мощную звуковую атаку, словно прозрел всю глубину Бориной затеи.
Круг за кругом, прыжок за прыжком, лихорадочно соображая, как же, ну, как же выскочить из этого адова круга, через головы не прыгнешь, у того берданка, у этого наизготовку наган, пойдешь напролом, собьешь солдата, потеряешь скорость – получишь пулю в затылок, да и пролетишь, разобьешь цепь, вдогонку пальнут из нарезного, в лучшем случае убьют, а ранят – замучают, вагонами расплющат… Может, под вагон сигануть? Сползти с коня – и кубарем под вагон?.. Через платформу не перелетишь, если бы с крыльями был конек… А вот между вагонами щель приличная, за ней зеленый лес, воля… Разгонюсь и прыгнем, была не была, мамочка моя и Маруся дорогая! Между этими двумя проскочим…
Вольт налево, хлестнул коня что есть силы нагайкой, тот взбрыкнул, выбивая копытами комья мягкой земли, сухой красной глины, и помчался прямо на поезд, на солнечный луч между вагонами, никто и ахнуть не успел, как Чех прыгнул в яркий проем, зависнув над сцепкой, и пропал в ослепительном свете.
Что там началось, когда чехи опомнились, – захлопали дверцы вагонов, застучали пулеметы. Шум, гам, ад кромешный! Я скачу по тропе в бурьяне, сердце ужасом охвачено, как будто я в пропасть лечу, но и ликованием, что удалось заточить копыта, ору «Господи, помилуй!» А вокруг вся трава будто адским пламенем охвачена, так меня чехи вслед поливали свинцом.
К лесу, на просеку, потом на лесную дорогу, и – аллюр до наших, уже не слыша за спиной сухие щелчки выстрелов, не чуя, как сочится кровь из раны на икре, скользнувшей по железке на сцепе, только в голове галоп Фауста и Мефистофеля, пока не зажглась одинокая звезда, пока не запахла томительно хвоя, земля и трава, пока не оказался наконец у своих, тогда мое сердце успокоилось, музыка стихла, я был спасен.
– Борька, ну ты брешешь, что проскочил между вагонами, узко там, – ему все говорили, когда он похвалялся, как его чехи проморгали.
