Иона живо представил: вот он – загорелый, обдутый ветрами, стоит, слегка растопырив ноги, в тельняшке и белом кителе, на чисто вымытой, сияющей палубе, в руках у него ослепительная труба. В ней отражаются синие волны реки, ветер развевает пейсы, вокруг его товарищи-музыканты, и он начинает играть… пока не знает что, но что-то – захватывающее душу: «Амурские волны» или «Гром победы, раздавайся!» Козловского.
Он согласился не раздумывая, а строптивый Зюся, который вообще ни с кем никогда не соглашался, возьми да и ляпни:
– Верно, сынок. С воронами каркай, как они.
– Что ты несешь, – замахала руками Дора. – Кто знает, может, наклюнется шнорес
[20]?
Зюся хандрил, будто что-то предчувствовал, угрюмо шагал из угла в угол. Но все ж, расставаясь, благословил сына:
– Во свидетели пред вами призываю сегодня небо и землю, жизнь и смерть предложил я тебе, благословение и проклятие. Избери жизнь, дабы жил ты и потомство твое, любил Господа Бога твоего, слушал глас Его и прилеплялся к Нему; ибо в этом жизнь твоя и долгота дней твоих…
– Аби гэзунт, – вздохнула Дора, – главное, здоровье!
Они обняли своего мальчика, Дора завернула ему в тряпицу субботний кугель из манной каши с вишней, и уже через два дня он был на дороге в Оршу.
Как всякое штатное воинское подразделение, оркестр находился на полном армейском довольствии, хотя команда парохода была сугубо штатской, руководил ею Эраст Смоляков, большевик, участник революции пятого года, хороший знакомый Якова Бурова, начальника подразделения агит-пар-поездов при ВЦИКе.
Перед тем как пуститься в плавание, он выстроил вверенную ему бригаду, включая капитана Агапкина и двух матросов, на палубе «Красного Юга» и зачитал по листку, выхваченному из нагрудного кармана гимнастерки, звонкие слова своего наставника:
– «Наша задача – плавно и неуклонно привнести в отсталые массы русского народа идеи Владимира Ильича Ленина, внедрить и укоренить, – самозабвенно читал Смоляков, – чтобы после нашего пришествия взросли из этих земляных масс немытых голов нежные яркие цветы нового будущего, без грабительской эксплуатации богатыми нищих, а на основе всемирного равенства и братства. И, конечно, за колхозы будем агитировать!» Ура!
– Ура! – словно горное эхо отозвался витебский пропагандист и оратор Изя Марголис.
Оркестр на пароходе собрался бесподобный: трубы, корнеты, тубы, бюгельгорны, но истинным героем среди сверкающих фанфар глядел новехонький саксофон, врученный Ионе без всякой расписки. Просто дирижер Самуэль Мойшович Гирш взял и положил ему в протянутые руки изогнутое прохладное серебряное тело инструмента, о котором Блюмкин давно уже мечтал, ненасытная его душа.
Видя такое рвение, сам Суходрев пытался притулить Иону в оркестр только-только открытой Витебской народной консерватории. Ну, положим, в оркестр Иону не взяли, как неграмотного бродячего клезмера. Зато по ходатайству Суходрева и Соллертинского его приняли в училище.
Из кларнета, скрипки или трубы он выбрал трубу. И чуть не каждый день приходил заниматься на Смоленскую улицу в дом Путцеля, потом консерватория не раз меняла адрес: в прифронтовом городке, насыщенном тыловыми частями и госпиталями, нелегко было найти долговременный приют.
Наставником Ионы стал профессор, выпускник Петербургской консерватории Отто Рейнгольдович Эфраимсон. До революции он служил первым трубачом Русского императорского оперного театра, а в Витебск перебрался, как многие художники и музыканты, из-за плачевного положения в бывшей столице.
– Всю жизнь прожил в Питере, – рассказывал он всем, кто готов был слушать, – а тут наступил конец света, и сестра сказала: «Отто, надо ехать! В движущуюся мишень трудней попасть…»
Естественно, заслышав трубный глас Блюмкина, профессор был впечатлен. И все равно бросился его переучивать.
– Друг мой, у самоучки огромные преимущества, – говорил Эфраимсон, – ему куда легче обрести свой стиль и манеру игры, чем приверженцу классической школы: вместо того чтоб учиться владеть инструментом, самоучка играет что ему нравится. Он либо подбирает мелодии, которые где-то услышал, либо фантазирует. Но! Несмотря на очевидные плюсы, ему постоянно приходится открывать Америку…
Биньомин, когда это услыхал, от возмущения чуть не повредился рассудком. Его душили ярость и мучительная ревность.
– Ты не самоучка, щенок, но воспитанник великого Криворота! – вскричал он. – Да, я учил тебя играть на слух. А твой Эфраимсон – книжник и фарисей! Рейнгольдыч сам неправильно губу закладывает, все зубы у него топорщатся в разные стороны! А если ты вздумаешь исполнять прихоти этого сумасброда, то станешь такой же образиной.
«Как ни крути, Биня, рот у меня вряд ли будет такой кривой, как у тебя», – ласково подумал Блюмкин. Иона всегда помнил, что обязан Кривороту – и дудкой, и всей своей фортуной.
…На перроне из окна вагона он увидел Асеньку, она стояла в отдаленье и смотрела на него во все глаза. Поезд тронулся. Иона улыбнулся, махнув ей на прощанье рукой, и тут же она пропала из виду, – полетели заборы, столбы телеграфные, косые домишки, огородики, топольки, сливаясь в одну серо-зеленую вселенскую смазь.
«Родная моя! – писал дядя Саша Панечке из Иркутска. – Ты спрашиваешь, не голодаю ли я? Гранатовы кормили меня вчера пельменями с уксусом и напоили чаем из медного самовара. Рада Викентьевна потчевала горячим пирогом с омулем. Омулей привозят на базар крестьяне. Огромные бочки с омулем: свежим, малосольным, соленым, копченым, даже с сибирским «душком», и на такого находится много любителей! Окунь, щука, сорога, хариус, налим и ленок, даже Стешкина любимая селедка – ничто по сравнению с омулем, разве что осетр ему соперник, но это редкая добыча. Молоко забрасывают в холщовых мешках и продают в виде ледяных кружков разного размера с вмороженными торчащими наружу палочками, чтобы удобнее держать. Бросишь дома такую ледышку в кастрюлю – и у тебя на ужин парное молоко!
Чего тут изобилие, любимые мои, так это ягод: припорошенные снежком, лежат на прилавках горы облепихи, клюквы и брусники. Почему-то вдруг вспомнилось, как в Пятигорске девочка «из низшего общества» предложила Стешке собрать абрикосы на дороге и продавать их на рынке! Есть много разных чудесных вещей в моей жизни, о которых никто не знает, кроме нас.
Сегодня я устал и хочу лечь с тобой в постель. Просто лечь, и всё…»
От профессора Семашко, проводившего вскрытие, Паня слышала о катастрофическом поражении сосудов головного мозга Ильича. Основная артерия при самом входе в череп оказалась настолько затверделой, а стенки ее до такой степени пропитаны известью, что когда пинцетом ударяли по сосуду, звук был такой, будто стучали по кости.
– При вскрытии мы прямо диву давались, – говорил Панечке профессор Семашко, – как можно было с такими сосудами не только жить, работать, но и упорно стремиться в лес за грибами!
