В феврале двадцать третьего года Владимир Ильич еще диктовал стенографистке секретное «Письмо к съезду партии», где предостерегал большевиков от размежевания, разоблачал крючкотворов, осаживал рвущихся к львиному трону Троцкого и Сталина, вразумлял своих компаньонов, уже тогда злоупотреблявших яростию, скупостию, объедением без сытости, многоглаголанием, пьянством, сребролюбием, гордым обычаем, плотским вожделением и властью.
Потом наступило резкое ухудшение. Вся страна, жестокосердно покончившая с богами, молилась за него, надеялась на чудо – вдруг опамятуется Ильич, выкарабкается и, неутомимый, энергичный, напористый, будет вновь ужасать буржуев и царей?
Когда же в июле двадцать третьего этот стихийный колосс восстал, наподобие Лазаря, почти научился писать левой рукой и приступил к возрождению полностью утраченной речи – радости не было предела.
В синей косоворотке, в пиджаке и сапогах, прихватив охотничью свору, еще сам едва живой, он поехал стрелять чернышей. Лесной объездчик в поддевке Потаенок со слезами на глазах рассказывал Пане, как Владимир Ильич любил Горелый пень – лес, где он охотился. И с какой радостью он, простой лесничий, провожал его взглядом, с какой любовью смотрел и думал: «Вот, наш Ильич скоро совсем поправится».
Первые недели странствования по реке были райским блаженством. За Оршей, сразу за Колебякскими порогами Днепр широкий и полноводный. Апрель-заиграй-овражки, синий воздух, синяя вода, чистые деревья, разъезженные дороги, по реке плывут прошлогодние листья. Выехали – бугорки снега топорщились на полях, снежные ошметки, комковатая пашня черной земли, и по этому барельефу вышагивали грачи с металлическим блеском крыла, оставляя грязные следы в снегу.
А как стали уходить на юг, березовые верхушки подернулись бледными желтоватыми точками и мазками, по береговым откосам заголубели подснежник и цветки барвинка, в прозелени лужаек показался одуванчик.
Иона играл днями напролет, одинокий романтик, тонкий, ранимый, мечтательный. Речные ветры освобождали из прочных уз повседневности, от всего, что мешает воспарить в небеса, промывали свежестью, встряхивали и бодрили. Он и думать не смел, что когда-нибудь станет частью музыкального товарищества, вровень с трубачом Кунцманом, – несмотря на возраст, тот имел поразительные дыхательные возможности! Его сын Адольф тоже стал неплохим трубачом, а заодно и тромбонистом.
Хотя состав наполовину любительский, оркестр оказался на редкость слаженным: две трубы, две валторны, тромбон, два корнета… Они всегда хорошо звучат на открытом воздухе, в любую непогоду сохраняя полноту и яркость тембра. Божественный кларнет Рафы Сокола. Рафа играл на кларнете и работал в Орше парикмахером.
Ну и пара цимбал с барабанами Кузьмы Потопова, как без барабанов? Потопов был великим барабанщиком, здесь не может быть двух мнений. Лицо у парня грубоватое, необтесанное, с виду флегматик, а внутри необузданный до бешенства. Иной раз так распалится, что, не в силах сдерживать темперамент, знай лупил по своим тамтамам, заглушая не только музыкантов, но и пароходные гудки!
В такие минуты Гирш подмигивал капитану, Агапкин давал отмашку дневальному, матрос зачерпывал воду колодезным ведром и опрокидывал на буйную голову барабанщика под восторженный смех и аплодисменты слушателей.
Зато этот самый Потопов, пока пребывал «в своей тарелке», не просто отбивал ритм, но и выводил мелодию на большом и малом барабанах, это был шик-модерн, высший кандибобер! Предчувствуя, что на Потопова того и гляди снизойдет вдохновение, Гирш давал ему полную свободу действий.
Каждый духовик из кожи вон лез, чтобы его инструмент был единственным и неповторимым. Иона – лунатик, поэт под созвездием Лиры, дорогое опекаемое дитя Зюси и Доры, конечно, и тут норовил унестись от ансамбля в свободный полет импровизации.
Если б не Смоляков, тут недалеко и до джаз-банда, который курсировал во времена оны по Миссисипи. Но твердый большевик, не знавший колебаний, уклонов и шатаний, чьей главной книгой с юных лет была «Что делать» Ленина, а газета «Искра» – прямым руководством в борьбе, ставил перед оркестром иную задачу: не веселить, а развлекая зажигать, вести человечество от мрака – к свету, от битвы к книге, от горя к счастью, которое зовется страной освобожденного труда.
В доме на станции Кратово по Казанской железной дороге, в поселке старых большевиков, утопающем в соснах и в снегу, буйно цветущих вишневых и яблоневых садах, кустах акации, лиловой сирени, флоксах, пионах и мальвах, кленовых листопадах, в одноэтажном каменном доме с верандой (крыльцо выходило в сад!) с Иларией и Макаром жил взрослый сын Иларии от первого брака Володя – добряк, славный малый, кроткий, улыбчивый, тихий среди бушующих Стожаровых, неженатый. Из всех услад этого мира Володя спокойно довольствовался четвертинкой. Работал в Москве на молокозаводе простым рабочим. Он приезжал, выпивал и, затворившись в своей комнате, ложился спать.
Пару десятков лет Илария тщетно подыскивала ему невесту, пока ей не присоветовали дальнюю родственницу, плотную рослую широколицую «Зою из Сталинграда».
Когда Зою привели свататься и наш Володя увидел ее в первый раз – немолодую, с темным перманентом, черными непроницаемыми чуть раскосыми глазами, острым носом и лепниной скул, – он спрятался к себе в комнату и не отзывался ни на голос, ни на стук.
– Оставьте его! – молила Стеша. – Придет время, и Володя сам найдет любовь.
– А вдруг со мной что случится, кто будет за ним присматривать? – вздыхала Илария. – Ведь он как дитя неразумное!
– Да он поразумнее нас с вами, – горячилась Стеша. – Своей человечностью и добротой Володя заслужил свободы и покоя.
И что-то еще объясняла Иларии о равновесии души и тела, чего я по малости лет не понимала, да и сейчас имею об этом смутное представление.
Володя молчал и с немым обожанием глядел на Стешу, считая ее хоть и сводной, а совершенно родной сестрой.
Однако Илария превозмогла все преграды.
– А ну вас к лешему, – сказал Володя.
И свадьба состоялась – под марш Мендельсона, невеста сочеталась в белом платье, как полагается.
Это была чаплинская пара: Володя курчавый, с залысинками, лицо круглое, бледное, легкая улыбка, чуть-чуть хмельная, играет на губах, невысокого росточка. А Зоя дородная, монолитная – богиня Деметра с твердой поступью.
Но все равно молодожены светились от счастья, смеялись чему-то своему, переглядывались, ходили в обнимочку по саду и допоздна сидели на крыльце. У них образовалось отдельное хозяйство. Зоя готовила ужин к Володиному приходу, накрывала в гостиной стол, звала остальных обитателей дома присоединиться к их трапезе. Они любили большую белую редиску, помню, благодушно интересовались у меня, какую мне больше хочется: нарезанную тонкими кружками с подсолнечным маслом или натертую на мелкой терке со сметаной?
Илария прямо нарадоваться на них не могла.
Однажды зимой в Москве я слышу – по телефону – Стеша:
