– Ах! Когда это случилось? Куда отвезли? В Склифосовского?
Мне, конечно, никто никогда не объявлял ни о каких ужасах и печалях, я уловила краем уха, что на молочном заводе Володя устанавливал новое оборудование, там начали выпускать молоко в пакетах. Не удержал равновесие и сорвался с высоты.
Мы моментально оделись, выскочили из дома, взяли такси. Меня она оставила гулять во дворе под горящим фонарем, ни шагу от фонаря! – и побежала в больницу. Пока Стеша навещала Володю, я слепила из снега лежащего на земле человека в натуральную величину.
Когда она вышла и медленно побрела в мою сторону, на ней не было никакого лица.
Агитпароход с большими колесами на корме был виден издалека. С виду этот прямой посланник ВЦИКа напоминал цирковой балаган. Борта его украшали карикатуры: толстопузые мироеды угнетают трудящихся. «Труд – наше спасенье!», «Праздность – преступление!» – было начертано на лозунгах, протянутых от носа до кормы.
Оркестр начинал играть заблаговременно, подваливая к пристани: тепло и влага обеспечивали роскошную акустику в утреннем тумане, воздушные потоки не только распространяли звук над водой, но и усиливали во сто крат! Как только подавали голос два-три духовика, вступали янычарские барабаны Потопова, а старина Кунцман высовывал свою иерихонскую трубу из иллюминатора и гудел так зычно, что разбудил бы и мертвого.
Первыми обычно сходили с агитпароходов представители ЦК РКП(б) (если таковые имелись на борту), ВЦИК и Совета Народных Комиссаров. В нашем случае впереди по трапу «Красного Юга» вышагивал борец за счастье трудового народа Эраст Смоляков.
В сущности, Ионе нравился Смоляков. Нравились черная кудлатая голова с чубом, свисавшим на лоб, закатанные рукава на мускулистых руках, военная выправка. Все лицо его излучало дружелюбие, хотя изо рта постоянно торчала папироса, поэтому он разговаривал сквозь зубы, что не мешало ему слыть непревзойденным мастером политического диспута, а его речи, идущие из самого сердца, глубоко западали в души обитателям разных заштатных городишек.
Всюду Смоляков развивал кипучую деятельность, наводняя населенные пункты литературой большевистского содержания, организовывал собрания, киносеансы, выставки плакатов, разбирал жалобы, открывал библиотеки и клубы, мечтая о том, чтобы рабочие и крестьяне спешили после работы не в пивную, а на лекции, записывались в кружки – драматический, музыкальный, физкультурный, кройки и шитья, посещали политсуды и познавательные экскурсии.
– Будь то деревенька, станица, кишлак, аул, выселки, становища или зимовья, – все обязаны иметь клуб, как школу политического воспитания! – Это его любимая тема. – Чтобы посредством клуба содействовать превращению зеленой молодежи в определившихся людей с ярко выраженной общественной жилкой! Да будет клуб, – восклицал он, – подобен горну, на огне которого из колеблющихся и мягкотелых людей выковываются закаленные борцы и стойкие революционеры!!!
В любом запечье и криворожье люди за версту просекали, что это не какой-нибудь там ординарный представитель трактирной грабительской черни каторжников и висельников, нет! Эраст опускался на грешную землю с агитпарохода в качестве эмиссара божественной справедливости, который посредством литературы, плакатов, кинематографа, граммофонных пластинок и нетленного живого слова с неиссякаемой энергией звал трудящихся к строительству новой жизни.
Следом за Смоляковым по трапу с красным бантом на груди шествовал Изя Марголис. Единодушие у них было полнейшее. Минули те времена, когда Изя не помнил наизусть «Интернационал». Теперь хоть ночью его разбуди, как бы Изя крепко ни спал, он вскочит, будто ужаленный, и с чувством пропоет все куплеты.
Изя сто раз просил, чтобы Гирш со своими лабухами разучил-таки революционный репертуар.
– Почему люди хотят музыки? – объяснял Самуэлю Изя. – Потому что они хотят правды! Но лишь революционная музыка, – он убеждал Самуэля, – способна извлечь смысл из хаоса бессмыслицы и отыскать выход из непроглядной тьмы!
Иногда, махнув рукой на этого занюханного эстета, Изя личным примером взбаламучивал оркестр: одиноко спевал, спускаясь на пристань – маслянистым тенором:
Вихри враждебные веют над нами,
Темные силы нас злобно гнетут…
Гирш послушно взмахивал дирижерской палочкой, и весь оркестр подхватывал этот «Марш зуавов», переведенный с польского языка ученым Кржижановским.
Тут же Эраст с парой самодеятельных артистов Дусей и Жоркой Зурбаганом щедрою рукою распространяли прокламации, свежие газеты и зазывные листки, манившие явиться к ним на представление, послушать музыку, а также лекцию о пользе бань и вреде религии.
Искрятся трубы и тарелки в юпитерах и прожекторах, всё слаженно, всё на своем месте… Потопов закатывает дробь на малом барабане, что само по себе превосходное зрелище, он потом немного тронулся, потому что слишком много пил и слишком много играл на барабанах.
Перед началом спектакля Эраст поднимался на сцену и держал речь.
– Какова, товарищи, сверхзадача нашего революционного театра? Сверхзадача нашего театра – идея мировой революции, так сказать, ни много ни мало! Мировая революция как завершающий аккорд вселенской битвы угнетателей и угнетенных. Наше настоящее здесь соединяется с прошедшим, и разгромленная когда-то Парижская коммуна возрождается в ее современных вариантах. Поняли, товарищи? В нашем театре играют профессиональные и самодеятельные актеры, сейчас они перенесут на сцену стихию революционного митинга, где артист становится агитатором. Он организует зрительный зал, превращая зрителей в сплоченную единой идеей революционную массу. Пробудившаяся в ней внутренняя энергия сотрет границы между сценой и зрительным залом, и вы, зрители, станете участником спектакля. Начавшись в театре, наше условное действие вторгается в жизнь, преобразуя ее в качестве уже не символического, а практического действия! Так вот, товарищи…
Обычно он заканчивал свое обращение каким-нибудь кипучим возгласом, но, оглядев публику, по преимуществу работниц маслобойной фабрики, нескольких грузчиков из верфи, кучку малых ребят, а в самом первом ряду на скамеечке в центре двух седобородых евреев, – просто объявил:
– «Обездоленные». Пьеса.
Было около семи вечера, когда на горизонте показался Комарин, уютный городок с янтарной луковкой церкви, солнце еще пригревало, бежали облака, пахло травой, арбузами. В пух и прах разукрашенный пароход, уж на что неуклюжая посудина, весь дымился, дребезжал железом, труба ходуном ходила, зато сплошь изрисованный плакатами, – под мощные шкипидары духового оркестра собирался причалить к пристани.
На гром фанфар обычно сбегалась поротозейничать вся округа, дети, молодежь, степенные казаки-хуторяне, вдовы и ветераны, толпы простого люда валом валили на палубу «Красного Юга», и Смоляков размашисто, рукой сеятеля распространял печатную продукцию, которую, что греха таить, крестьяне пускали на самокрутки.
Пароход имел свою типографию, заведовал ею Христофор Иванович, латыш. «Словолитня» располагалась у него в каюте: деревянные ящики с литерными кассами, бумага, краска, фальцовочно-обрезной станок. Получив от Смолякова листок с наскоро составленной прокламацией, Христофор надевал круглые черепаховые очки и вечерами, слушая плеск волны, буковка к буковке набирал тексты для печати.
