«…Вчера принес огромное количество марок прямо с кусочками конвертов – из Аргентины, Канады, Пакистана, Индии, Франции и других стран, после чего Яр бросился ко мне и расцеловал…» – писал ей Гера.
(Я же, в свою очередь, от отца брата получила в подарок настоящую швейную машинку! Видимо, он не хотел расставаться со Стешей и спустя годы, несмотря на меня.)
Стеша имела тайную власть над мужчинами, незадолго до своего ухода она рассказывала мне:
– Я выбрасываю, рву – и в кастрюлю бросаю любовные письма, где написано только «ЛЮБЛЮ»! И «Я не могу без тебя жить!».
– Отдай мне! Я же романист! – воскликнула я.
– Ты моя дочь, мне как-то неудобно, – она ответила.
Оставила только письма Германа:
…Ты спрашиваешь меня, люблю ли еще хоть немножко? Могу ответить, что так же, нет, больше, чем даже когда мы слонялись от Лужников до площади Восстания, затем по Садовому кольцу – к Пушкинской, оттуда к Никитским Воротам, и некуда податься, но как-то совсем не чувствовалось расстояний и не было никакой усталости… Любовь моя! Приглашаю тебя в театр, в концерт, в кино, – куда ты только захочешь, и мы пойдем не как тогда – контрабандой, прячась от людей, на «Таню», а с гордо поднятой головой, как муж и жена, да еще к тому же любящие друг друга…
Мне был год, когда Герман женился на Стеше, и четыре, когда его накрыла, как пуховой подушкой, полная глухота. Гера искусно утаивал свой недуг, никто не придавал этому значения, но его тещу не проведешь.
Пелагея Федоровна человек бывалый, навидалась аферистов за свою жизнь, еще в бытность уполномоченной по делам беспризорных ей приходилось выводить на чистую воду малолетних преступников. Она незаметно подобралась к зятю, пока Герман лежал на диване, прикрывшись газетой, и громко, отчетливо спросила:
– Гера! Какие новости из Египта? Абдель Насер сформировал новое правительство?
Он и ухом не повел. Тут-то ей стало ясно, что зять глух, как тетерев!
Панечка подняла хипеш, Геру повели в Боткинскую больницу. Там хирургом работала Стешина одноклассница Люба Соловьева. Они с этой Соловьевой прошли всю войну. Люба его показала отоларингологу, и тот предложил вместо окостенелой барабанной перепонки вживить новую перепонку, скроенную из кожи стопы.
– Если выгорит – будешь слышать, а нет – так нет, – сказал профессор Луцевич, – все равно ты, парень, оглох, терять нечего.
Гера понял: на нем хотят испытать новую методику, о которой советская медицина недавно узнала, но пока не опробовала. И согласился.
Так наш Герман стал первопроходцем, решившись на первую в Москве операцию по пересадке кожи – с пятки на барабанную перепонку. Хотя Белокопытов отговаривал друга: слишком уж рискованно, и вообще, глухота – это не порок, а благодеяние. Но Магуа был непреклонен.
Очнулся он на холодной больничной койке от того, что в его бедные уши вторгся кошмарный грохот. Словно африканские барабаны поселились у него в черепе: бом, бом, бом!!! Гера присел на край постели, схватился за голову.
– Что это грохочет? – испуганно спросил он вошедшую сестру.
– Это идет дождь, и капли стучат по карнизу, видите, на улице – дождь, обыкновенный осенний дождик, октябрь…
«Дочка! – писал он мне. – Можешь успокоиться – у твоего папы уши не обрезаны, они остались на месте! Но если ты тихо-тихо скажешь мне: привет, папа! Я услышу. И еще, наконец, неужели это правда? Услышу мамин голос…»
Потом его долго показывали студентам, доктор Луцевич всюду демонстрировал чудесное исцеление Германа как победу советской медицины над глухотой. А когда выписывал из больницы, напутствовал: осторожней с ушами, чтобы в ушные полости не попала вода!
По сей день он не моет уши, хотя с той операции прошло уже шестьдесят лет. Лучше быть грязным, но здоровым, любит повторять Гера.
И он совершенно прав.
Всю зиму и весну многоумный Симон Михайлович водил Стешу за нос, обменивая исписанный им лист сумбурного или абстрактного содержания на «скромную рюмочку», а щедрая Стеша, наивно почитавшая его якорем спасения, то вместо водки угощала хитреца коньяком «Арарат», то вместо кильки в томате покупала сайру и шпроты. Но с каждым разом ее энтузиазм неумолимо угасал, пока не зачах совершенно.
Это случилось после очередной порции от Белокопытова, изложенной целиком в стихотворной форме.
«Жил большевик Макар Стожаров.
И Ленина, и Сталина он знал.
Как много было разговоров,
Начало было всех начал.
С ним мальчик в шахматы играл,
Порой его сопровождал,
С ним вместе жил и умирал,
Но не было меж ними споров.
– Скажите, мы ли были правы
Судьбою мертвою своей
У безымянной переправы
Во имя и детей, и дней?
Жду новой встречи,
Ваш без остатка Белокопытов».
Однако новой встречи не последовало.
Разгневанный Симон Михайлович счел это подлым предательством и долго потом возмущался, дымя беломориной и раззадоривая себя звуками своего певучего бархатного баритона, что неодаренные писатели, точнее сказать, писательницы, бывают особенно нетерпеливы и не дают созреть плоду. Потом он смягчился и тайно подбросил к нам в почтовый ящик стихотворение, которое Стеша сохранила, как, впрочем, и все его письма к ней и «великому человеку», он же «каналья» и «кретин», и многими другими разноречивыми эпитетами награждал Белокопытов нашего Геру.
Пускай мы оба одиноки
В ночной звенящей тишине…
Пускай запаздывают сроки
Тебе заветные и мне.
Давно я понял на войне —
Никто не умирает дважды
И смерть свою встречает каждый,
Как и любовь, наедине.
Перед отправкой в Крым, зная, что все может случиться, времена лихие, Паня вдруг затосковала по матери и кинулась к родному пепелищу, которое оставила когда-то без сожаления, ушла, не обернувшись, с вещевым мешком и одной парой обуви. Деревня Протва на реке Протве. Маленькая, всего в тридцать дворов. Там Паня родилась, там росла, теперь ее мать Марфа доживала там свой век.
Со станции к деревне подвез ее на телеге хмурый рябой мужичок. Спрыгнув с телеги, она зашагала вверх по жухлому косогору, спотыкаясь о кочки, возникшие от работы подземных слепых кротов. Она знала: как только пройдешь вон ту березу, сразу из-за холма покажется росстань, и справа, за Марьиным огородом, высветлится ее дом – пятистенка с кривоватой крышей, покрытой щепой и отороченной мхом, что вырос за много лет от долгих летних дождей, от сырости, от слез тихих обитателей Протвы.
Все так и было: дом стоял на месте, а в огороде мелькнула косынка – это мать ворожила среди чахлых кустиков картофеля, наверно, просила землю напитать ее клубеньки.
