«Вот уже светает, черт подери! Вся органическая природа и люди с радостью встречают это явление, а меня оно приводит к какому-то пароксизму и отчаянию, – пытался Байкалов передать свои тогдашние чувства, перемежая книжными проклятиями витиевато-мутный язык культпросветовских брошюр. – Это же верная смерть лишних десятков товарищей, которой можно было избежать, успей мы до этого проклятого рассвета!»
К Амге вышли не затемно, как должны были, а когда уже совсем рассвело. Только поэтому, если верить Байкалову, он и не сумел застать белых врасплох, но Строд называет причину менее простительную, чем вредительство «берез и коряг».
«Неожиданно ударил первый выстрел из орудия, – рассказывает он со слов кого-то из участников штурма. – В воздухе просвистел снаряд, разорвался где-то в селе. Это нарушило мирный сон обитателей слободы и предупредило пепеляевцев об опасности. В Амге завыли собаки, замычал скот, заметались дремавшие в загородках кони. Караулы открыли ружейный огонь в направлении стрелявшей пушки».
Байкалов об этом умалчивает. Он пишет, что первый выстрел дали по колокольне, где будто бы заметили вражеских наблюдателей, потом перенесли огонь на окопы, но десяток снарядов не причинил им никакого вреда, так «искусно они были замаскированы». Поскольку окопов никто не видел, палили, значит, наугад, снаряды ложились в чистом поле, но Байкалов и тут нашел удобное объяснение: обстрелу мешала больница, а он распорядился по ней не стрелять, потому что вместе с пепеляевцами там лежали раненые красноармейцы. Якобы исключительно по этой причине был отдан приказ о прекращении орудийного огня. На самом деле от него просто не было толку, и при атаке неопытные артиллеристы могли попасть по своим.
По тревоге дружинники Андерса и партизаны-якуты заняли окопы и укрепления из камней, мерзлой земли и балбах, сооруженные на гребне окружавших слободу пологих, но покрытых нетронутым снегом склонов. Байкалову не оставалось ничего иного, как наступать прямо в лоб по открытой, хорошо простреливаемой местности.
Ракитин и Варгасов слишком поздно обнаружили непригодность якутов к таким операциям; Байкалов не питал иллюзий на их счет, зато имел основания опасаться, что если военное счастье ему изменит, недавние повстанцы перебегут к противнику. Лучше было держать их подальше от поля боя, и Нарревдот, свое любимое детище, наглядно демонстрирующее правильность проводимой им политической линии, он отправил устраивать засады между Сасыл-Сысы и Амгой – на случай, если Пепеляев двинется на помощь Андерсу. После этого у Байкалова осталось немногим более трехсот бойцов: ЧОН под командой Карпеля, дивизион ГПУ и мелкие подразделения вроде конной разведки во главе с его братом Иваном Жарных.
Все мемуаристы упоминают, что в ту зиму снежный покров был необычайно глубок даже для Якутии. Когда наступающие развернулись в цепь, идти пришлось очень медленно. Дивизиону ГПУ, чтобы удружить руководству этой организации, с которой лучше было не ссориться, Байкалов поставил задачу обойти противника с фланга, а на самый опасный участок бросил бойцов ЧОНа. Их было около полутора сотен – мобилизованные партийцы и комсомольцы, а также добровольно пошедшие на эту войну служащие советских учреждений, рабочие немногочисленных заводов и мастерских.
В рапорте, позднее отосланном в штаб 5-й армии, Байкалов подчеркивал, что направление для атаки выбрал тактически грамотно: «Окопы противника протяжением около 70 саженей подверглись косому перекрестному огню нашей наступающей цепи протяжением около 150 саженей, с загнутыми вперед флангами».
На деле все выглядело не так идеально. Многие чоновцы были людьми в возрасте, скоро они начали отставать от более молодых. Цепь пошла волнами, распалась и залегла, едва пепеляевцы открыли огонь. Поднять ее не удавалось. Карпель помчался к Байкалову на командный пункт просить подкреплений из резерва, ничего не получил и вернулся назад. Продвинулись еще немного и под пулеметным огнем снова зарылись в снег. Карпель опять побежал к Байкалову с той же просьбой. Он впервые участвовал в настоящем бою, был напуган, не мог спокойно оценить обстановку и на вопрос, сколько у него бойцов убито и ранено, ответил: «Все поле покрыто ими».
Так казалось не ему одному.
До ближайших домов нужно было пройти версты полторы. Шли, проваливаясь в снег, иногда бежали, ложились, вставали. Становилось жарко, чоновцы скидывали дохи, пальто, полушубки, бросали их и двигались дальше. «Я уже не мог разобрать, – вспоминал Байкалов, наблюдавший за боем издали, – сколько там лежит убитых и раненых, и сколько – верхней одежды, брошенной вспотевшими людьми».
Пепеляевцев это зрелище тоже сильно впечатлило, но произвело другой эффект. После боя один из пленных рассказывал Карпелю: «Бьем вас, валятся люди, а цепи не уменьшаются, идут вперед. Жуть нас забирала…»
Когда Карпель в третий раз явился к Байкалову и уже не попросил, а «дерзко потребовал» подкреплений, тот сместил его, тут же заменив братом. Лихой Жарных под обстрелом поехал в цепь верхом, «держа в руке и жуя большой кусок колбасы».
Байкалов это запомнил потому, может быть, что никогда больше не увидел брата живым. Такие минуты часто западают в память совсем не теми деталями, с которыми хотелось бы связать последние часы жизни родного человека, но со временем подобные мелочи начинают казаться символичными и необыкновенно значительными.
Снег на поле был вытоптан наступающими. В седле добравшись до залегшей цепи, Жарных спешился и поднял ее в атаку. Отставший от него Карпель, искупая вину, вскочил на оставленную им лошадь и вслед за своими бойцами поскакал к неприятельским окопам. По пути к нему присоединились подоспевшие конные разведчики из команды Жарных. Как рассказывает Строд, почти все они погибли, лошадь под Карпелем ранило, сам он был «обожжен» тремя пулями, но уцелел и одним из первых ворвался в Амгу.
Ее гарнизон состоял, главным образом, из офицеров. Многие отстреливались до конца и лишь в безнадежном положении поднимали винтовку прикладом вверх. Это означало готовность сдаться. Попытки расправиться с ними пресекались, зато прямо на месте прикончили тех красноармейцев, кто попал в плен, вступил в Сибирскую дружину и не успел вовремя сорвать с шапки бело-зеленую ленточку. Ожесточение боя выместили на несчастных «предателях». Других обнаруженных в Амге красноармейцев, включая лежавших в больнице, сотрудники ГПУ арестовали для разбирательства. Трудно представить, чтобы Пепеляев поступил так со своими освобожденными из плена бойцами.
Почти всех сдавшихся якутов распустили по домам, а захваченных офицеров тоже передали в распоряжение ГПУ. Байкалов, находя это естественным, объясняет причины: они «были сознательные враги, потребовавшие от нас больших жертв», и «предательски стреляли в спину и из-за угла», хотя в уличном бою трудно было ожидать от них чего-то иного.
Зато «начполитотдел» дружины Соболев сумел добиться особого к себе отношения. Недавно, по примеру Троцкого, он предлагал создать «заградительные отряды» и пулеметами гнать в атаку не проявляющих должной отваги якутов, а сейчас вызвался отправиться парламентером к Пепеляеву, чтобы склонить его к капитуляции. После этого Соболев перешел на привилегированное положение, которое считал для себя естественным.
