В результате каждому становилось ясно, что власть короля простирается повсеместно, до самых дальних уголков страны. А уж когда конфликт возникал между гораздо более важными интересами и общинами, чей голос звучал достаточно громко, решения подолгу взвешивались и принимались после расследования и сопоставления. Нужно ли сохранить некоторые привилегии и статус-кво? Или наоборот — открыть другие пути и торговые маршруты? Последнее слово оставалось за королем. Три ярмарки в Пезена и две в Монтаньяке уже давно оставались единственными на тридцать лье в округе, и их жители выиграли дело против граждан Безье, Люнеля, Нима, Алеса, Милло и даже Авиньона, которым пришлось отменить свои ярмарки или перенести их дату. В феврале 1471 года, под угрозой со стороны Бокера, они обратились к королю, который, в ответ на их четко аргументированную просьбу, повелел запретить ярмарки в Бокере и торжественно напомнил об обязательстве не проводить ярмарок на тридцать лье в округе.
Вмешательство в экономику широко практиковалось еще Карлом VII и Жаком Кёром и его подручными. Но теперь оно восторжествовало окончательно, хотя, конечно, и противоречило множеству частных интересов и успешной работе многих предприятий либо из-за некомпетентности, либо из-за ненасытности их руководителей. Не вызывает сомнений, что возникшая тогда практика и государственные структуры определили концепцию предприятий и менталитет в стране на целые века вперед. Сказать, что в конечном итоге это обернулось во благо, значит сделать спорное заявление. Здесь нам важнее задержать внимание на обстоятельствах того времени и отметить, что самодержавные меры короля, его решимость и даже его упрямство отвечали некоторым ожиданиям. Столетняя война, а еще более гражданские войны и разбой, порождение безвластия, разорили страну. Опустошенные и невозделанные земли, болота, заброшенные фермы, выкопанные пограничные столбы и споры о правах собственности — многие думали, что только король сможет преодолеть все эти беды своей властью, восстановив порядок и заставив исполнять строгие указания.
Людовик велел «продать с молотка» необитаемые владения. Трижды — в 1467, 1470 и 1477 годах — он провозглашал в своих ордонансах, что орудия труда землепашцев не могут быть конфискованы землевладельцами, а также ростовщиками, требующими возврата задолженностей. Он запретил купцам, заимодавцам и спекулянтам покупать хлеб на корню и продавать его до августа. Однако это участие к крестьянам, задавленным долгами и угрозой лишиться всего, имело свои границы, ибо король выказал себя решительным сторонником более рационального, более рентабельного землепользования, а потому поощрял «огораживание» лугов для развития животноводства, в частности овцеводства. Это «огораживание», которое тогда уже коренным образом изменило сельский пейзаж в нескольких графствах Англии, посягало на коллективные права сельских общин, например на право «вольного выпаса», позволявшее каждому, даже последнему бедняку, пасти свой скот на землях, оставленных под паром. Однако королевские агенты не отступали, и король лично вмешался, чтобы поддержать своего верного Коммина против жителей одного из его владений — Савиньи.
С другой стороны, для того чтобы вдохнуть больше жизни во французскую экономику, Людовик постоянно пользовался своей властью, намереваясь продвигать или контролировать развитие торговли, промышленности и добычи полезных ископаемых. Он часто напоминал о необходимости не терять из виду «торговлю — источник богатства, плодородия и изобилия». Он «ясно видел по опыту», что страны, ведущие активную торговлю, были самыми богатыми и «обильными», что благодаря негоции и перевозке по морю и по суше больших караванов многие соседние страны обеспечивали свое население, «которое иначе пребывало бы в праздности», честной и доходной работой. Эти страны были богаче других во всем, и даже в народонаселении, «а оное есть наибольшая слава и счастье для государя, коего ему должно желать». Но в нашем королевстве, говорил он, в частности в Дофине, товарообмен еще недостаточен, нестабилен и мало распространен, поскольку до сих пор благородному сословию не было позволено заниматься коммерцией, не поступаясь правами дворянства, а королевским чиновникам, принцам и служителям Церкви — не подвергаясь преследованиям по суду и штрафам. Поэтому он своим эдиктом, ордонансом и государственным уложением приказал, чтобы отныне все его подданные, какого бы роду они ни были, могли торговать на суше и на море, не лишаясь своих сословных прав, должностей, достоинств и прерогатив.
Эти меры явно были продиктованы заботой о восстановлении и дальнейшем развитии экономики страны, разоренной и ослабленной за долгие годы беспорядков. Людовик не боялся действовать вопреки привычкам, которые он считал дурными. Но его действия выражали и совершенно твердое намерение все подчинить своему собственному контролю. Они свидетельствуют не только о желании сохранить унаследованную страну, хорошо ею править и защищать права каждого. Людовик был не судьей, а деятелем, убежденным в том, что мир и процветание в королевстве зависят от вмешательства государства.
Его времена, похоже, еще не настали, но он сделал больше, нежели просто наметил путь.
Часть четвертая.
КОРОЛЕВСКОЕ ПРАВОСУДИЕ. ПОЛИЦИЯ И ПОЛИТИКА
Глава первая. ЭПОХА СТРАХА
1. Король под угрозой?
История несчастных Жана Балю и Гильома де Арокура, арестованных без всякого почтения к их сану и брошенных в темницы, испытавших на себе суровую жестокость и насмешки господина, изложена во всех учебниках. Кое-что, как обычно, выглядит чистой воды вымыслом. Однако нельзя не видеть в Людовике XI короля, подозрительного до безумия, одержимого страхом заговоров и подосланных убийц. Будучи дофином, укрывшись в Брабанте под покровительством герцога Бургундского, он целыми месяцами предавался панике, уверяя, что агенты его отца хотят прорваться к нему и зарезать. Став королем, он всегда прислушивался к доносам, требовал от своих шпионов или вестовых, чтобы те сообщали ему о подозрительных поступках или встречах, а от судебных приставов — чтобы допрашивали с пристрастием узников, подозреваемых в дурных делах. Больше всего он боялся яда. Как и все короли его времени, он велел пробовать приготовленные для него блюда, устанавливал надзор за кухней и велел вскрывать письма, отнятые у путешественников, которые показались его чиновникам вовлеченными в черные замыслы. В результате работы им хватало, и не по одному делу велось следствие.
Правда, не всё основывалось только на подозрениях. Едва узнав о смерти своего брата Карла Гиеньского, Людовик попытался привлечь к себе на службу его постельничего Итье Маршана; пообещал ему пенсию в тысячу ливров и сделал его в мае 1473 года учетчиком чрезвычайных расходов своего двора. Маршан, сначала укрывшийся во Фландрии и занявший сдержанную позицию, в конечном счете до-верил ведение переговоров своему слуге Жану Арди. Тот неоднократно ездил в Амбуаз, но, похоже, с единственной целью — отравить короля. Он предложил за это двадцать тысяч экю одному поваренку, который пришел в ужас и обо всем донес «куда следует». Арди захватили в Этампе, привезли в Амбуаз, потом в Париж, осудили и тотчас казнили. Соучастие герцога Бургундского, на которого, естественно, пали подозрения, доказать не удалось, до него было не добраться. Прочие заплатили своей жизнью. Королевское правосудие разило вслепую.
