Разразившийся скандал, который эхом отозвался в европейской и американской печати, где говорилось о пытках, применяемых к Падилье, разрастался в размерах как масляное пятно и поставил режим Кастро в весьма неловкую позицию, которую было трудно защитить, даже невзирая на открытое письмо Падильи, появившееся в печати вскоре после его ареста, где он признал свои действия ошибочными и критиковал тех, кто его ранее поддерживал; благодаря этому письму он вышел из тюрьмы (в 1980 году ему было предложено выехать из страны), и антикастровская пропаганда ловко развернула кампанию, поставляя сообщения о пытках в тюрьмах как о явлении массового характера, о существовании на острове концентрационных лагерей и о растущем и безостановочном покровительстве советского режима.
Первоначально Кортасар избрал для себя в этом случае позицию наблюдателя, чтобы более объективно оценить ситуацию, но в начале семидесятых годов эта уловка уже не годилась. Его тесные умиленно-политические связи с Кубой требовали от него принять в этом деле участие (и побыстрее) и укрепить собой (тоже побыстрее) ряды сторонников режима Кастро. Даже решительные действия тех, кто не хотел молчать, среди которых были люди, бесконечно им любимые, как, например, Варгас Льоса, с которым его связывали крепкие узы личной дружбы приблизительно с 1960 года, продлившиеся до самой его смерти, – так вот, действия этих людей вселяли в него тревогу, но не сомнения (позиция самого Варгаса Льосы по отношению к Кубе стала меняться в сторону охлаждения, начиная с событий в Чехословакии, по поводу которых он написал разгромную статью в журнале «Маски», затем он отказался принять участие в Конгрессе по культуре, проходившем в Гаване, и в первых числах января 1969 года перестал сотрудничать в редакционном совете журнала «Каса де лас Америкас»). Кортасар же в этих обстоятельствах всегда придерживался выбранной им линии и, если угодно, был ярко выраженным ортодоксом в отношении Кубы.
Это правда, что он подписал, как мы уже говорили, первое открытое письмо, в котором представители интеллигенции требовали объяснений от Кастро по поводу ареста Падильи, но правда также и то, что одновременно он пытался оправдаться перед Фернандесом Ретамаром и Хайди Сантамарией, которые были эмиссарами и посредниками между ним и властями Гаваны. Он упрекает их в том, что Кастро и посольство Кубы в Париже в первые недели после ареста Падильи хранят недостойное их молчание, и заверяет Ретамара и Хайди в том, что второе письмо он не подписал (так же поступил Гарсия Маркес), мотивируя это тем, что его не устраивают некоторые лексико-семантические обороты этого обращения. Однако этот случай явился началом процесса отдаления Кортасара от Кубы, которое он мучительно переживал не столько из-за разлада со средствами массовой информации и верхушкой власти, сколько из-за взаимонепонимания с близкими ему слоями кубинского общества, которые не простили ему подписи под первым письмом, направленным Кастро; их отношение к Кортасару не потеплело, даже когда журнал «Каса де лас Америкас» опубликовал его статью «Поликритика в час шакалов», в которой он попытался избавить читателя от любого рода сомнений относительно своей неизменной поддержки революции и всего, что с ней связано.
Связь между Кубой Кастро и Кортасаром всегда поддерживалась в духе взаимопроникновения. Со временем, когда его позиция стала более ясной и твердой, писатель завоевал уважение и политическое доверие Острова Свободы, так что он мог говорить о своей идеологии уже без прежних опасений быть неверно понятым в вопросах, касающихся внутренней и внешней политики Кубы. Необходимо добавить, что с годами политическая позиция Кортасара стала более открытой, а его политические интересы вышли за пределы Кубы (Чили, Уругвай, Парагвай, Аргентина, Никарагуа). С одной стороны, он участвовал в кампании за права человека, будучи членом Трибунала Бертрана Рассела, вместе с другими художниками, богословами, политиками и учеными; с другой стороны, он занял компрометирующую его позицию интеллигента, который пожертвовал своей независимостью в угоду политической партии весьма специфического толка. Писатель оставил письменное свидетельство того, как он сам расценивал свою позицию, яркий фрагмент из которого мы приводим ниже:
Если говорить обо мне, то вот уже много лет, как я уяснил для себя, что значит, в моем понимании, компромисс писателя в отношении латиноамериканской политики вообще, и хотел бы высказать сейчас свою окончательную точку зрения, тем более что ее можно экстраполировать на большую часть латиноамериканской интеллигенции, которая борется за признание и самостоятельность своих народов. Многочисленные марксистские теории, базирующиеся на понятии классовой борьбы, стремятся внушить нам, что единственно верные революции писатели – это те, которые принадлежат исключительно к угнетенному классу, или те, кто порвал со своим буржуазным или мелкобуржуазным прошлым, чтобы встать в ряды борцов за правое дело; они думают также, что такой писатель, как я, принадлежащий по своему происхождению и культурному развитию к мелкой буржуазии, – это только попутчик; позволю себе добавить, что большинство наиболее читаемых писателей Латинской Америки относятся именно к этой второсортной категории. Я же, вопреки этому утверждению, с самого начата решил, что лучше принять сложившуюся ситуацию, пусть даже на практике она окажется гибельной, учитывая уровень геополитического развития наших стран, – и тем самым скомпрометировал себя позицией борца за социалистическое будущее Латинской Америки, однако ради этой позиции я не отказался от всего того, что для меня необходимо и важно, то есть от системы культурных ценностей, благодаря которой я стал тем, чем я являюсь как писатель, и особенно от индивидуализма, который, разумеется, достоин критики в плане активного участия в военных действиях, но в плане литературного творчества и по сей день не может быть заменен никаким коллективным тождеством, никакой работой в команде и не может быть подчинен никаким ориентирам, основанным на политических критериях.
[96]
В этой связи писатель уже в 1977 году потребовал опровержения от мадридской газеты «Пайс» по поводу интервью, которое взял у Кортасара для этой газеты испанский поэт и журналист Хосе Мигель Уллан. В этом интервью писатель был назван «воинствующим коммунистом». В коротком и вежливом послании он, не скрывая, однако, досады, потребовал от Хуана Луиса Себриана, тогдашнего главного редактора этой газеты, напечатать опровержение, поскольку «данное определение не соответствует истине и совершенно беспочвенно».
Мы уже говорили о том, что Кортасар, который в феврале 1963 года вернулся в Париж, – это был другой, изменившийся, особенно в духовном смысле, человек. Что касается внешнего облика, пройдет еще некоторое время (несколько лет), прежде чем он отпустит бороду, волосы, правда, он уже носит все более длинные, тем не менее продолжая выглядеть чуть не в два раза моложе своих лет. Его замечательное убежище на площади Генерала Бере, которое он тогда еще делил с Ауророй, хотя и было далеко от Сены и на приличном расстоянии от Латинского квартала, оставалось все таким же уютным, однако оно всегда было открыто для любого, у кого на лице было написано, что в голове у него имеется пара извилин, а в кармане лежит помятый лист бумаги с начерканной на нем парой строк; надо было просто позвонить в звонок, и если на пороге стоял латиноамериканец – то тем лучше: это всегда означало сигареты, мате и долгий разговор.
