Так или иначе, мы имеем дело со смешением изотопов реальности и фантастики, о котором в этом параграфе мы лишь упомянули; позднее мы поговорим об этом подробнее, поговорим о том, что для Кортасара было таким обычным и к чему юный Хулио Флоренсио подошел так близко, чувствуя это смешение лишь на уровне интуиции, нерационально, если такое слово, как рационализм, вообще может быть применимо к Кортасару. Фантазия как двойник обычной реальности или обычная реальность, которая трансформируется на пространстве фантастического. Именно в то время Кортасар открывает для себя, что фантастическое неразрывно связано с обычным и что его восприятие фантастического не совпадает с восприятием окружающих его людей. Имеется в виду то время, когда он ходил в школу в Банфилде. Он показал одному из своих приятелей, такому же страстному книгочею, каким был он сам, один из романов Жюля Верна, показавшийся ему невероятно увлекательным, и через два дня этот приятель вернул ему книгу, снисходительно заметив, что в романе слишком много фантастики. Что весьма опечалило Хулио Флоренсио.
Мне было странно, что роман вместо научного, как ожидал мой приятель, показался ему фантастическим, поскольку затрагивал тему человека-невидимки, что позднее так блестяще удалось Уэллсу, меня-то очаровало как раз это. Появление человека-невидимки мне показалось вполне возможным в контексте книги. В тот день, несмотря на все мое детское неведение, я понял, что мое восприятие фантастического не имеет ничего общего с восприятием моей матери, сестры, других членов моей семьи и одноклассников. Мне открылось, что на территории фантастического я чувствую себя самым естественным образом и что я не различаю границ между этой территорией и реальностью.
Таким был первый опыт, превратившийся позднее в устойчивое убеждение, которое приобретет законченную форму в виде регулярно повторяющихся коррелятов в большинстве его рассказов. Двойственная структура события и ощущение необычности, которое оно производит в сознании читателя, восприятие фантастического как «чего-то, надо признать, абсолютно из ряда вон выходящего, однако в своих проявлениях неотделимого от той реальности, которая нас окружает. Фантастическое может происходить и без видимого изменения вещей. Факт реальной фантастики случается однажды и больше не повторяется; случается какой-то другой, но того же самого уже не происходит. Напротив, в контексте общепринятых законов некая причина производит определенный эффект, и в сходных обстоятельствах она может привести к такому же эффекту, вытекающему из такой же причины» (12, 42).
В тринадцать лет Хулио Флоренсио закончил обучение в школе первой ступени и поступил в среднюю школу Мариано Акосты, в одиннадцатом квартале Буэнос-Айреса. Закончив ее, он получил степень магистра, что в Аргентине не являлось и не является степенью университетского уровня, а лишь позволяет претендовать на должность учителя средней школы. В шестнадцать лет он и получил право на эту должность. А еще через три года обучения ему присвоили звание преподавателя словесности. Кортасар всегда с удовольствием отказывался от предлога: не специалист «по» словесности, а преподаватель словесности. Впрочем, должность не удовлетворяла его с самого начала, он собирался посещать занятия в колледже второй ступени. Как говорил сам писатель, это называется не преподаватель, а человек-оркестр, поскольку он должен был давать уроки геометрии, истории, географии, обществоведения, грамматики, логики – «настоящий человек-оркестр, а у меня не вызывают никакого восхищения люди-оркестры в области преподавания».
Время, проведенное в школе Мариано Акосты, с точки зрения накопления знаний нельзя назвать годами интеллектуального роста; все то, чего не могла дать ему школа, он компенсировал интенсивным чтением, список произведений рос день ото дня, и день ото дня расширялись личные контакты Хулио. За первый год обучения в школе ему удалось одолеть чуть ли не целую библиотеку и обзавестись несколькими друзьями, такими как Франсиско Рета по прозвищу Монито; Эдуардо Хонкьерес, Даниэль Де-вото, Эдуардо Кастаньино, Адольфо Кансио и Осирис Сорделли; с двумя последними он снова встретился в Национальном колледже города Боливар, где в 1937 году они все вместе работали преподавателями, впрочем, у Сорделли и Кортасара в период работы в колледже Боливара кроме дружеских сложились еще и очень тесные профессиональные отношения (позднее прерванные).
Преподавательская модель Мариано Акосты, считавшаяся весьма престижной и пользовавшаяся признанием среди интеллигенции Буэнос-Айреса, не была убедительной для Кортасара, который считал эту школу обыкновенным «мыльным пузырем». Здесь были превышены все допустимые нормы, сверх всякой меры требовалось заучивать наизусть; преподавательский состав в количестве более ста человек за семь лет, проведенных там Кортасаром, мало что дал своему ученику. Только два преподавателя, Артуро Марассо, читавший греческую и классическую испанскую литературу, и Висенте Фатоне, его учитель по философии и логике, избежали его решительного и неумолимого приговора. И еще одно имя осталось для истории – Хасинто Кукаро, классный руководитель, которому из дружеских побуждений писатель посвятил свой рассказ «Бычок» из сборника «Конец игры». «Остальные девяносто восемь были похожи на попугаев, повторявших из урока в урок одно и то же, что мы в свою очередь тоже должны были повторять» (22, 31). Марассо и Фатоне. Кортасар оставался верен им обоим в своих воспоминаниях и, сколько бы ни проходило времени, всегда говорил о них с любовью и признательностью, «потому что это были настоящие учителя, поскольку они сразу же распознавали в ученике его призвание, пытались помочь ему, стимулируя раскрытие его способностей» (22, 31).
Одновременно с этим Кортасар открывал для себя город Буэнос-Айрес. Он всегда сравнивал города с женщинами (Париж и Буэнос-Айрес или Буэнос-Айрес и Париж; Лондон, Рим, приблизительно в таком порядке) и всегда говорил о них, как о женщинах. В те годы Буэнос-Айрес переживал период подлинного расцвета. Город, в котором молодой студент, высокий и худой, изучил каждый уголок, затерявшись в его переулках, который он исходил вдоль и поперек, так же, как он обойдет весь Париж, когда впервые приедет туда в 1949 году.
Шаг за шагом, день за днем он открывал для себя свой Буэнос-Айрес: до площади Конституции – подземкой, а там – кондитерские («Гас», «Педи-гри», «Орел»), уличные продавцы пирожков, продуктовые магазины и медовые пряники; газетчик, призывающий купить последний номер газеты «Ла Пренса», толпы людей, снующих по элегантной авениде Санта-Фе, и площадь Сан-Мартин с ее зданиями XIX века; угол Северной Диагонали и улицы Эсмеральда с лавками, барами, магазинами канцтоваров («Ла Пунтуаль»), прижимающийся к тротуару tramway, который едет так близко от него, не обращая никакого внимания на постового верхом на лошади, в те годы регулировавшего движение, позванивая в колокольчик. Улица Коррьентес, от Реконкисты до площади Республики, с Эль-Колосо на углу, была похожа на центр самого Манхэттена; мужчины в шляпах, модных канотье, женщины в белых высоких ботинках и облегающих костюмах. Строгий стиль авениды Президента Роке Саенс Пенья и улица Суипача («вы отправляетесь в Париж, я же остаюсь в своей квартире на улице Суипача»),
[18] где здание Метрополя напоминает Флэтирон-билдинг в Нью-Йорке; угол улицы Бартоломе Митре и улицы Майпу, район магазинов одежды (Муро и Кº) и маленьких лавочек, повозок, запряженных лошадьми, и пешеходов, которые беспорядочно снуют туда-сюда. Свет вечерних фонарей, отражающийся в реке, и народные гуляния на авениде Костанера, и тут же здание городского радиоцентра, Национальный театр, где выступали знаменитые Флоренсио Паравичини и Ваккарецца, театр «Колумб», Театр комедии и театр «Смарт», киоски, лавки с аргентинскими товарами, магазин одежды и аксессуаров «Ла Фаворита», магазины обуви, аптеки, овощи-фрукты, бильярдные, например «Ричмонд Буэн Орден», «Ла Академия» или «Эль Электрико», по соседству с кинотеатром «Улица Коррьентес» (в тридцатых годах в Буэнос-Айресе было более ста шестидесяти кинотеатров), у входа в которые стояли швейцары в белых перчатках, в ливрее с позолоченными пуговицами и в кепи с козырьком; улица Флорида, заполненная деловыми конторами, или улица Сан-Мартин, где было множество банков и пунктов обмена денег; кафе «Тортони», «Пуньялада», «Фрегат» и «Ройял Келлер»; и Луна-парк, где по субботним вечерам проходили боксерские бои. То были времена Луиса Анхеля Фирпо по прозвищу Дикий Бык Пампы, Хусто Суареса по прозвищу Бычок Матадеро, Хулио Макароа, Хосе М. Гатики и Паскуаля Переса по прозвищу Лев Мендосино, которые оставили свой след в истории национального кулачного боя. Галереи: Гьюфра, Ла Дефенса, Альвеар, Променаде, Пасифико и в особенности Гуэмес, рядом с театром «Флорида», в любой час дня и ночи заполненные бурлящей толпой: «В двадцать восьмом году галерея Гуэмес стала похожа на сказочную пещеру сокровищ, где проступали смутные признаки порока, изящно перемешиваясь с мятными леденцами, где продавцы газет вопили на разные голоса, призывая купить вечерний выпуск с убийствами на каждой странице, и где горели огни у входа в подвальный кинозал, крутивший непостижимые фильмы реализма».
[19] Буэнос-Айрес и первый жизненный опыт, знакомство с окружающим миром в одиночку – всегдашнее одиночество, которое делает его посторонним для всех, которое является его отличительным признаком и одновременно побудительным стимулом, – город, в котором он жил до тридцати трех лет, именно столько ему было, когда он вынужден был его покинуть. Город, о котором он написал бы еще больше, останься он в Буэнос-Айресе и откажись от стипендии, предоставленной ему правительством Франции для обучения в Париже, в течение десяти месяцев, с октября 1951 года по июль 1952-го.
