— Я отвечу вам, — отозвалась она. — Что касается подчинения церкви, то я просила судей отослать мое дело в Рим, на суд святому отцу-папе, которому я вручаю себя — первому после Бога. Что же касается моих слов и поступков, то в них не повинен ни король, ни кто-либо другой. А если в них и было что дурное, то в ответе за это только я.
Жанне трижды предложили отречься от еретических заблуждений и трижды она отказалась. После этого Кошон стал медленно, зловещим голосом читать приговор, где говорилось о передаче нераскаянной грешницы в руки светской власти и просьбе обойтись с ней снисходительно — "без пролития крови", что было обычным обозначением смерти на костре. Он не успел дочитать до этого места, когда узница вдруг крикнула:
— Стойте! Я готова, готова принять все, что вы хотите, и подчиниться вашей воле!
Кошон, уже не ждавший этого, быстро достал подготовленный заранее текст отречения. Бумагу вручили Жанне, и она дрожащей рукой поставила под ним свое имя. В официальном протоколе сказано: "Тогда же, на виду у великого множества клириков и мирян она произнесла формулу отречения, следуя тексту составленной по-французски грамоты, каковую грамоту собственноручно подписала". После этого смертный приговор ей заменили другим, тоже составленным заранее, в котором говорилось, что суд учел раскаяние подсудимой: "Поскольку ты, как было сказано, совершила дерзостное преступление против Бога и святой Церкви, мы окончательно приговариваем тебя нести спасительное покаяние в вечном заточении, на хлебе страдания и воде скорой, дабы ты оплакала совершенное тобой и впредь не совершала ничего, что следовало бы оплакать; при сем мы оставляем за собой право на нашу милость и смягчение приговора". Осужденную, которая едва понимала, что происходит, усадили в телегу и повезли в Буврейский замок. Из разочарованной толпы, надеявшейся поглазеть на казнь, вслед ей летели гневные крики и гнилые овощи.
Почему Жанна, до сих пор непреклонная, согласилась подписать лживый документ, позорящий ее и дело, которому она отдала жизнь? Ответ очевиден — мучительно больно умирать в 19 лет страшной смертью на костре в окружении враждебной толпы, с ощущением, что не только прежние соратники, но и сам Бог отвернулся от тебя. Кладбище Сент-Уэн стало для Девы ее Гефсиманским садом, мигом слабости и сомнений, за которым пришла новая вера, уже лишенная надежды, но оттого не менее крепкая. Но что за грамоту она подписала? В официальном протоколе приводится многословный текст раскаяния во всех приписанных ей преступлениях, занимающий почти две страницы. Но на оправдательном процессе врач Гийом де ла Шамбр (это он лечил Жанну во время болезни) сообщил: "Дева прочла короткий текст, состоявший из 6–7 строчек на сложенном вдвое листе бумаги; я стоял так близко, что мог легко различить строчки и их расположение". Это подтвердил асессор Пьер Миже: "Чтение формулы отречения заняло столько же времени, сколько нужно для того, чтобы прочесть "Отче наш"".
Очевидно, что речь шла о другом документе — последнем подлоге Кошона, который понимал, что Жанна даже под страхом смерти не подпишет тот документ, что был нужен ему. Конечно, она не могла прочитать его, но обязательно попросила бы сделать это кого-то из окружающих. Так и случилось — грамоту прочитал судебный пристав Жан Массье, вспоминавший: "В этой грамоте было сказано, что Жанна не будет впредь носить оружие, мужской костюм и прическу "в кружок", не считая других пунктов, каковые я не припоминаю. Я утверждаю, что эта грамота содержала не более восьми строк. Я твердо знаю, что это не та грамота, которая помещена в протоколе процесса, ибо та, что помещена там, отличается от той, которую я прочел и которую Жанна подписала". Конечно, такой документ Дева могла подписать, поскольку он не содержал нелепых обвинений, с которыми она никак не могла согласиться.
Как бы то ни было, цель процесса была достигнута. Дева покаялась, и это автоматически обесценивало не только ее подвиги, но и все достижения французов, включая коронацию Карла VII — ведь они, по версии судей, совершились при помощи ереси и колдовства. Но Кошон и его английские покровители не могли успокоиться, пока жертва позорного судилища оставалась жива. Когда граф Уорик после "помилования" Жанны возмутился тому, что она избежала костра, епископ хладнокровно ответил: "Не тревожьтесь, сэр, мы ее снова поймаем". "Поймать" Деву было несложно — нужно было лишь доказать, что она повторно впала в ересь; в этом случае помилованный еретик подлежал казни уже без всякого суда.
Жанне пообещали, что после раскаяния ее переведут в женское отделение тюрьмы Руанского архиепископства, снимут кандалы и отведут к мессе. Ничего этого сделано не было: ее вернули в прежнюю камеру в Буврее, переодели в женское платье и обрили голову, лишив прежней "мужской" прически. Утром 27 мая стражники доложили начальству, что заключенная снова надела мужское платье. Будто ожидая этого, Кошон, Леметр и семеро асессоров отправились в тюрьму, чтобы увидеть все своими глазами. Жанна встретила их в своей прежней одежде, сказав, что в тюрьме, среди охранников, ей приличнее носить мужской костюм, чем женский. И тут же добавила, что надела его потому, что судьи не выполнили своих обещаний.
Почему она сделала это, понимая, что обрекает себя на смерть?
Есть мнение, что это было задумкой Кошона, который повелел во время сна забрать у узницы женское платье и вернуть мужскую одежду, которую ей пришлось надеть, чтобы прикрыть наготу. Об этом говорит уже упомянутый судебный пристав Жан Массье: "Утром Жанна сказала своим стражникам-англичанам: "Освободите меня от цепи, и я встану" (на ночь ее опоясывали цепью, которая запиралась на ключ). Тогда один из англичан забрал женское платье, которым она прикрывалась, вынул из мешка мужской костюм, бросил его на кровать со словами "Вставай!", а женское платье сунул в мешок. Жанна прикрылась мужским костюмом, который ей дали. Она говорила: "Господа, вы же знаете, что мне это запрещено. Я ни за что его не надену". Но они не желали давать ей другую одежду, хотя спор этот длился до полудня. Под конец Жанна была вынуждена надеть мужской костюм и выйти, чтобы справить нужду. А потом, когда она вернулась, ей не дали женское платье, несмотря на ее просьбы и мольбы. Все это Жанна мне поведала во вторник после Троицы, в первой половине дня".
Похожую версию излагает тюремный врач Гийом де ла Шамбр: "Спустя короткое время после отречения я слышал разговоры, будто англичане подвели Жанну к тому, что она вновь надела мужской костюм. Рассказывали, что они похитили у нее женское платье и подложили мужскую одежду; отсюда заключали, что она была несправедливо осуждена". Но этот свидетель, как и другие, говорит с чужих слов, а единственный очевидец, Массье, давая показания на оправдательном процессе, слишком явно старался обелить себя и подчеркнуть свои доверительные отношения с Жанной. Его свидетельство обеляло и судей, которые оказывались ни при чем: вся вина за историю с костюмом возлагалась на англичан. На самом деле виноваты были судьи, которые спровоцировали ее, не выполнив данных обещаний и "забыв" убрать из камеры роковой мужской костюм.
Заменить одежду Жанны во сне было невозможно — ведь она спала одетой, боясь домогательств стражников. К тому же ее ответы судьям не оставляют сомнений: она надела мужской костюм добровольно, сожалея о своей недавней слабости. Это подтверждает и такой ответ: "Спрошенная, слышала ли она после четверга свои голоса, отвечала, что да. Спрошенная, что они ей сказали, отвечала, что Господь передал через святых Екатерину и Маргариту, что он скорбит о предательстве, которое она совершила, согласившись отречься, чтобы спасти свою жизнь, и что она проклинает себя за это". Голоса в последний раз говорили с Жанной, сообщив ей то же самое, что она говорила себе сама: ее смерть должна быть такой же славной, как и жизнь. Уже наполовину легенда, она сделала последний шаг, чтобы уйти в легенду окончательно.
