Принц добавил, что «он не видит выхода» и «что, может быть, время все сгладит». Но Сен-Симон без всякого сострадания отвергает это последнее замечание: не следует полагаться на время, необходимо как можно скорее вернуть расположение Людовика. В противном случае герцог Орлеанский обречен влачить существование бездельника, к чему его уже сейчас толкает любовница.
В сильном возбуждении Филипп принялся расхаживать по кабинету, Сен-Симон следовал за ним по пятам. В огромных париках, в платьях, расшитых золотом, с огромными жабо, в бриллиантовых украшениях эти два человека казались нелепыми куклами.
«Так что же делать?» — спросил принц.
«Что делать, Месье? Я прекрасно знаю, но не скажу вам, хотя это единственный выход».
«О! — воскликнул Филипп, словно пораженный молнией. Он сел в кресло и с горечью добавил: — Я прекрасно вас понял».
Да, разрыв с мадам д’Аржантон принес бы Филиппу немало выгод. Король был бы чрезвычайно рад и вернул бы свое расположение зятю, отказавшемуся от любовницы. Был бы восстановлен супружеский мир, и герцог Орлеанский мог бы рассчитывать на поддержку своей жены, пользовавшейся большим влиянием на мадам де Ментенон и герцогиню Бургундскую, а значит, будет покончено с клеветой, обрушенной на его голову врагами.
Но увы! Все политические доводы были ничто в сравнении с улыбкой любимой женщины. Одна мысль о том, чтобы остаться без Марии-Луизы, была невыносима для Филиппа. Надо быть безумцем, чтобы пожертвовать счастьем своей жизни ради расплывчатых честолюбивых химер! Но тут перед его мысленным взором возник другой образ: девочка, грациозность которой, безусловно, заслуживала королевской мантии, расшитой лилиями. Может ли отец приносить в жертву своей любви ребенка?
Прислонившись к стене, Сен-Симон молча следил за этими терзанием и тихо заметил, словно самому себе: «Ничего не поделаешь, это единственный выход…» «Что вы мне предлагаете?» — спросил наконец Филипп. «Ваше величие и единственный способ вознести вас выше, чем вы когда-либо были». Приход герцога Бургундского прервал этот разговор.
Сен-Симон усилил натиск уже на следующее утро. Он обратился за помощью к маршалу Безону, старому, не очень удачливому вояке, обожавшему герцога Орлеанского, под началом которого он служил в Испании. Зная преданность и искренность этого человека, Филипп очень ценил его советы.
Два часа старый солдат и член королевской семьи мужественно сражались, перехватывая друг у друга инициативу. Филипп защищался героически, но безуспешно, проявляя видимую слабость всякий раз, как всплывало имя Мадемуазель. По окончании этого изнурительного поединка Филипп инстинктивно ищет опоры и поддержки у своей любовницы, но заговорщики его останавливают: все пойдет насмарку, если герцог Орлеанский увидится с мадам д’Аржантон.
Вскоре после ужина натиск возобновился. Подавленный принц уже не мог с прежней быстротой отражать удары. Сен-Симон, напротив, удвоил усилия, напирая на наиболее уязвимые места Филиппа. Он говорит, что герцог Орлеанский должен знать, сколь сильно общественное возмущение; что после того, как на него возлагались самые смелые надежды и ему были готовы все простить, его сторонники испытывают презрение или тайную злобу. Он снова вспоминает о браке Мадемуазель, перед которой два пути — блистать при дворе или быть погребенной под руинами отцовского богатства.
Несмотря на свои циничные выходки, Филипп был человеком долга. Он оценил резкость своих друзей, которые убедили его, что любовь к Марии-Луизе была предательством по отношению к самому себе, к собственному ребенку. Мадам д’Аржантон проиграла сражение.
Признав необходимость расстаться со своей Береникой, Филипп не знал, как спастись от самого себя: один страдающий взгляд любимой женщины — и он сдастся, откажется от своего решения. Чтобы связать себя словом, он бросился к мадам де Ментенон, потом к королю и объявил им о разрыве. Отрезав таким образом пути к отступлению, Филипп мог без угрызений совести предаться горю, самому большому за всю его жизнь.
В течение десяти лет восхитительная женщина дарила ему радость, источником которой была любовь. Но подобное счастье не для принцев, вынужденных выбирать между браком из государственных соображений и быстротечными беспорядочными удовольствиями.
Филипп никогда более не видел мадам д’Аржантон, которая, вся в слезах, уехала далеко от Парижа, усыпанная подарками и щедро обеспеченная на всю жизнь. Никогда больше он не встретит чувства, способного сравниться с этой любовью. Моралисты громко торжествовали победу. Они радовались бы несколько меньше, если бы могли предвидеть ее последствия.
Казалось, что до Филиппа дотронулась своей палочкой набожная фея: он больше не отлучался в Париж, не ужинал в одиночестве, не занимался алхимией, у него не было любовниц. Ничто не напоминало в нем прежнего Филиппа с его раблезианскими речами и шумными попойками. Герцогиня Орлеанская, забыв о деланном безразличии, не скрывала своей радости. Филипп стал зятем, которому простили все его выходки, а Мадемуазель досталась роль ангела-миротворца.
Ловкий Сен-Симон не мог упустить такой момент. Воспользовавшись семейной идиллией, он формирует настоящий союз, призванный служить его целям. В него входят мадам де Ментенон — из нежных материнских чувств; герцогиня Бургундская — из любви к своему дяде; герцог Менский — из расчета (он хотел женить своего сына на мадемуазель Шартрской); «партия святых» — из ненависти к другому лагерю. Герцогиня Бурбонская, почуяв опасность, подняла на ноги всех своих друзей.
Это была жестокая придворная война, в которой с изяществом пользовались отравленным оружием. Дофин всегда метал молнии против герцога Орлеанского, но бормотание старой маркизы, щебет Марии-Аделаиды Савойской с легкостью перекрывали его негодование. Мадам герцогиня почувствовала близящееся поражение и предприняла отчаянное усилие.
Никто не мог сравниться с этой блистательной женщиной в искусстве прикрывать вероломство ласковым словом, отпустить убийственный комплимент, развязать скандал. Она уже ославила своего шурина как убийцу; на сей раз она обвинит его в инцесте.
Новость тут же облетела салон за салоном, и дамы, розовея от любопытства, увлеченно обсуждали ее в тесном кругу. Сколько обмороков, сколько громких восклицаний! Как тут не дать волю воображению? Все сразу становилось понятным: неудержимая страсть отца к дочери, их всем очевидная близость, противная нравам эпохи, разрыв с любовницей, совращение девочки. Считалось дурным тоном не знать об этой истории и не добавить к ней какой-нибудь пикантной детали. Даже сама герцогиня Орлеанская не удержалась от этого.
Обвинение это, брошенное столь искусно, вызвало столько волнений, породило столько сомнений, что оно заслуживает внимания. Насколько правдоподобным было оно в 1710 году? Современники отрицали его или безоговорочно верили — в зависимости от того, как они относились к герцогу Орлеанскому, поэтому их свидетельства не могут иметь решающего значения, а четких доказательств нет ни одного.
Доказательства морального свойства? Мишле, который, не терзаясь угрызениями совести, внес свою лепту в эти события, рассказывает, что в 1709 году Мадемуазель была «единственным другом и спутником своего отца, готовым пойти на все… терпеть материальные лишения и умереть от стыда». Но в 1709 году Филипп еще любил мадам д’Аржантон, жил подле нее, и ему совершенно не нужен был четырнадцатилетний ребенок, «готовый пойти на все».
