От этой ужасной раны Филипп никогда не оправится. Отвергнутый людьми своего круга, он все больше и больше времени проводит в сомнительном обществе, собирающемся в Пале-Рояль, все чаще устраивает дебоши, принимает участие в попойках, шокирует всех полным презрением к нормам морали, традициям, к добру и злу.
Любой другой на его месте озлобился или взбунтовался бы. Филипп же предпочитает бросать вызов своим лицемерным палачам. И не боясь ханжей, он спокойно заходит в покои своей дочери.
Дерзкая герцогиня де Бёрри, потерявшая голову оттого, что оказалась на самом верху, вела себя порывисто, как необъезженная лошадь: она громко смеялась, кричала, выкидывала всяческие фокусы, безумствовала, дебоширила. Филипп с особым удовольствием выполнял все капризы этой истерички, и, безусловно, их наполненная нежностью и жестокостью близость, их ссоры и примирения нисколько не напоминали нормальные семейные отношения. Значит ли это, что в 1712… Отнюдь нет. Елизавета с ведома своего отца стала любовницей маркиза Ла Гайе, в которого она влюбилась так сильно, что собиралась бежать с ним. Это, однако, не помешало обольстительнице постепенно занять около короля место, пустовавшее после смерти Марии-Аделаиды.
Впрочем, эксцентричность пылкой принцессы больше не могла оживить двор. «Здесь все мертво. Жизнь покинула нас», — писала мадам де Ментенон. Больше не было празднеств, не было увеселений. И те дворяне, в которых Людовик XIV пытался пробудить азарт игроков, уже с неохотой составляли карточную партию.
Король, обычно быстро успокаивавшийся после потери близких, впервые так долго пребывал в удрученном состоянии. Помимо горя Людовика терзало страшное, давившее его сомнение. Необыкновенными мерами предосторожности был окружен новый дофин, над которым, казалось, навис дамоклов меч. Бедная Мадам выплакала все слезы.
Ужасно было и то, что униженный публично герцог Орлеанский внешне превратился в совершенно опустившегося человека. Этот грузный апоплексического вида дебошир, часто пьяный, изъяснявшийся на просторечном языке, богохульствовавший и избивавший прислугу на глазах собственной дочери, олицетворял пороки, которых у него на самом деле не было.
Противникам Филиппа не удалось избавиться от него, но его душевное здоровье было серьезно подорвано. Человек, которому предстоит скоро править Францией, — это уже не тот блестящий воин, каким показал себя Филипп во время итальянской и испанской кампаний, это уже не самый одаренный принц в Европе.
Капризы смерти
(1712–1714)
Несколько смертей подряд в королевском доме Франции вызвали смятение в Утрехте, где вот-вот готово было рухнуть хрупкое равновесие, с таким трудом достигнутое в ходе переговоров. Единственный пункт, в котором все сходились, — двухлетний дофин не жилец. А после его смерти корона Людовика XIV перейдет к Филиппу V, права которого были торжественно оговорены еще в 1700 году. Но ни Голландия, ни, особенно, Англия никогда не смирятся с тем, чтобы правление Францией и Испанией было сосредоточено в одних руках. Для Англии это было тем более важно, что партия вигов, взбешенная тем, что оказалась на заднем плане, резко выступала против мира и открыто обвиняла своих преемников в измене.
Начиная с марта министр Болинброк требует, чтобы Филипп V отказался сам и отказался за своих наследников от претензий на французский трон, уступив его герцогу де Бёрри, которого в случае необходимости сменят герцог Орлеанский или другие члены Бурбонского дома. Торси, верный своему господину, апеллирует к конституции, основанной на передаче короны от отца к сыну. Филипп V «Закон этот, — писал он, — следует рассматривать как дело рук Божьих, и именно он лежит в основе всех монархий. Во всяком случае, мы, французы, убеждены, что только Господь может отменить этот закон, и поэтому никакое отречение не может изменить сложившийся порядок вещей, и если даже король Испании и отречется от своих прав, то это вряд ли можно будет рассматривать как способ предотвратить зло, которого таким образом стремились избежать».
Болинброк отвечает резко: «Позвольте нам в Великобритании оставаться при убеждении, что принц может добровольно отказаться от своих прав». Впрочем, вся эта казуистика была бессмысленна: Бурбонам предстояло выбирать между Божественным правом и миром.
Пяти дней хватило, чтобы династические убеждения Людовика XIV отступили перед соображениями государственной пользы. Но, решив убедить в этом своего внука, он натолкнулся на стену непонимания.
Раздражение, испытанное Филиппом V после его вынужденного отъезда из Франции, а затем возбуждение от побед, которые он приписал Божественному вмешательству, окончательно лишили молодого монарха последних предрассудков королевского дома Франции. Загнанный в угол своей двадцатипятилетней женой, одной ногой стоявшей в могиле, и семидесятилетней гувернанткой, он бросался от плотских крайностей к мистицизму и жил, как Карл II, среди видений и иллюзий. Версаль больше не был для него центром мира, и, вышагивая по унылым залам своего мадридского дворца, он вспоминал забытую жизнь. С непреклонным взглядом, плотно сжатыми губами его католическое величество, вечно бормотавший нескончаемые молитвы, был достойным персонажем галереи портретов кисти Веласкеса.
Если Людовик XIV и мог как-то повлиять на него, то только благодаря мадам д’Юрсин. Он еще мог угрожать тем, что отведет свои войска или откажет в субсидиях. Но уже было трудно получить у Филиппа V полномочия на ведение переговоров от его имени, несмотря на столько неудач: он возмущался, когда его владения пытались ограничить Испанией и Вест-Индией. А за потерянные провинции требовал Русильон!
Предложение отказаться от наследства своих предков показалось Филиппу V кощунственным. Божественное предначертание требовало, чтобы он правил в Мадриде и в Париже или, по крайней мере, — если дофин будет жив, — чтобы он оставался королем Испании и регентом во Франции. И ничто не могло заставить его отказаться от этого священного принципа.
Английские министры, озабоченные тем, чтобы решить вопрос как можно скорее, придумали выход: когда дофин умрет, они предложат Католическому королю уступить Испанию герцогу Савойскому и получить за это владения последнего — Савойю, Пьемонт, Монферат и Сицилию. Когда пробьет час, Филипп V без труда получит французскую корону, к которой он присовокупит три савойские провинции, а Сицилию передаст императору.
План этот вывел Людовика XIV из себя — он был хорош для Европы, но Франции сулил серьезный династический конфликт. Без сомнения, империю Карла II Бурбоны потеряют, но опыт свидетельствовал о том, что союз между двумя странами всегда был очень непрочен, и король, к несчастью, осведомленный об этом, предпочтет сиюминутные интересы страны славе своего рода.
И дедушка отправил внуку письмо, где достаточно жестко изложил все соображения политического свойства, не забыв разбавить их сентиментальностью: Филипп V сможет часто приезжать в Версаль, пополнить собой поредевший из-за трагических событий семейный круг, а Мария-Луиза Савойская, так похожая на свою несчастную сестру, займет при дворе место Аделаиды…
