Увлекающийся, непостоянный, склонный к переменам Париж, без сомнения, можно было привлечь на свою сторону. И хотя это значило немало, существенной роли все же не играло: все взгляды были устремлены на Версаль, на этот Синай, где король в окружении близких, хорошо умевших хранить секреты, подготавливал будущее.
О чем думал величественный и неприступный старец, когда в платье из красного бархата и в белых перчатках сам правил своей маленькой коляской или когда он без промаха бил влет птиц из своей аркебузы, когда, искрясь радостью, наблюдал за тем, как приводят в порядок его сады? Ответить на эти вопросы могли только три самых близких ему человека, которых смерть пощадила — герцог Менский, Вильруа и мадам де Ментенон.
Герцог Менский был на редкость преданным сыном: нежный, уважительный, обходительный, сдержанный, набожный, умный, деловитый, он старался казаться скорее ребенком, чем сподвижником Людовика XIV. Оглядываясь вокруг, король все более утверждался в мысли, что только герцог Менский сможет пойти по начертанному им пути.
В свои семьдесят лет Вильруа сумел сохранить обаяние, внушительную внешность, галантность, изящество, наивное тщеславие и честолюбие дамского угодника. Усыпанный если не славой, то почестями, он еще не перестал заботиться о приумножении своего состояния, словно впереди у него была целая жизнь. Отказавшись от намерения войти в Государственный совет, он становится Президентом финансов. Давняя дружба вполне могла бы склонить его на сторону герцога Орлеанского, но привлеченный в Версаль мадам де Ментенон, он преданно служил своей покровительнице и даже перестал за глаза называть ее «акулой».
Звезда этой холодной тайной советчицы короля находилась в апогее. Конечно, ее царствование в роли тайной супруги монарха было не лишено огорчений и обид. Людовик XIV заставлял ее испытывать танталовы муки, спрашивая ее мнения по малейшему поводу и находя при этом особое удовольствие в том, чтобы оставлять без внимания ее просьбы. Беспристрастные советы — это хорошо, но никаких рекомендаций!
После смерти всех близких Людовика эта женщина наконец заняла то место, о котором мечтала ее властная натура. Лишенный семейных радостей, все более и более отходящий от своих современников, король инстинктивно тянулся к этой восьмидесятилетней женщине, которая заботилась о его трудах, о досуге и здоровье, отчитывала врачей, воодушевляла министров. «Для того чтобы все получилось, обращаться нужно ко мне…» — роняла, словно невзначай, вдова бедного Скаррона.
Это могущество, которому вполне могли позавидовать французские королевы, досталось бывшей прислуге мадам де Пейлан именно тогда, когда надо было решить самую сложную со времен Лиги династическую проблему. Казалось бы, маркиза использует свою власть против герцога Орлеанского, живого воплощения того, что она отвергала. Но, как мудро заметил Филипп V одному из своих людей: «От мадам де Ментенон не следует ожидать каких-либо услуг, потому что она цепко держится за волю и пристрастия короля».
Считалось, что пристрастия короля хорошо известны. Оставалось лишь угадать его волю. Красная сутана кардинала де Жюдис, специального посланника его католического величества мелькала в Версале и в Марли, появлялась то в кабинете Людовика, то у маркиза де Торси, то у герцога Менского. Прошел слух, что Филипп V собирается аннулировать свое отречение. Даже Торси, возглавлявший французскую делегацию на мирных переговорах, был теперь на стороне Филиппа V. Герцогу Орлеанскому оставалось только покориться.
И вдруг сенсация: Людовик XIV потребовал, чтобы неделикатный посланник был отозван. Значило ли это, что он отказывал своему внуку в поддержке? И вот уже все осторожно взвешивают шансы Филиппа V, когда, словно удар грома, разносится новость: 29 июля 1714 года король торжественно объявляет, что все его внебрачные дети отныне приравниваются в правах к законным наследникам, и посему, если линия законных детей прервется, корона переходит по наследству к побочным детям. Послушный парламент одобряет этот указ 2 августа.
Так приоткрылись занавеси, за которыми версальские демиурги готовили будущий порядок. Людовик XIV был готов соблюдать условия мирного договора, но, полный недоверия к герцогу Орлеанскому, вручил судьбы королевства своему сыну.
Старый монарх, безусловно, проявил бы больше мудрости, попытайся он развеять подозрения, родившиеся из клеветы, и приблизить к себе своего зятя. У Филиппа достало бы прямодушия, ума и патриотизма, чтобы оказаться достойным подобного жеста. Признаем вместе с тем, что если Людовик XIV, жертва собственного окружения, действительно видел в сыне своего брата угрозу для страны, то он поступил мудро, доверив маленького дофина герцогу Менскому, а не грозному королю Испании.
И хотя по сложившейся еще со времен Капетингов традиции побочные королевские дети признавались законными, у них никогда не было права претендовать на трон. Однако, по всей видимости, глубокого неудовольствия это ни у кого не вызвало. Возмущены были лишь гранды да янсенисты, недовольные двором после папской буллы.
Подлинные принцы крови все были еще слишком молоды, чтобы встать в оппозицию. Что же до Филиппа, чьи права напрямую задевались этим указом, он сумел проявить редкостное достоинство.
В Пале-Рояль ликовала герцогиня Орлеанская, герцогиня Менская предавалась в Сё вызывающей радости, в Сен-Сире мадам де Ментенон возносила хвалы небу.
Президент парламента Месме и генеральный прокурор Дагессо 27 августа присутствовали в Версале при утреннем туалете короля, а затем прошли в кабинет его величества, где Людовик, против своего обыкновения не умевший скрыть волнения, протянул им заклеенный семью печатями конверт и сказал:
«Господа, вот мое завещание. Никто, кроме меня, не знает, что тут написано. Я передаю его вам, чтобы завещание хранилось в парламенте, и это знак моего глубочайшего уважения и доверия. — Затем с горькой улыбкой король добавил: — Пример королей, моих предшественников, судьба завещания моего отца напоминают мне о том, что может произойти с этим завещанием. Но его требовали, меня постоянно терзали, не давая мне передохнуть. Прекрасно! Теперь я заслужил покой. Возьмите это завещание, и пусть будет, что будет. По крайней мере, я проявил терпение и больше мне не будут напоминать об этом!»
На другой день во время визита, который королева Мария де Моден, вдова короля Англии Якова II, наносила мадам де Ментенон, вошел Людовик XIV.
«Мадам, — сказал он вдовствующей королеве, — я написал завещание. Мне непрестанно напоминали, чтобы я это сделал, хотя я знаю, что это бессмысленно и бесполезно». Затем, бросив полный укоризны взгляд на свою растерявшуюся супругу, он добавил: «Я купил себе покой».
В появившемся вскоре указе говорилось, что в переданном в парламент конверте содержится завещание короля, которым он «доверяет малолетнего короля заботе и попечению Совета по регентству и, по понятным соображениям, он не хотел бы делать публичных распоряжений».
Более никаких объяснений по поводу документа, спрятанного магистрами в толще одной из колонн Дворца правосудия, дано не было. Эта таинственность чрезвычайно встревожила другие государства, а в самой Франции привела к печальным результатам. Все, кто ранее смирился с положениями договора как со свершившимся фактом, теперь старались устроить будущее по своему усмотрению и оградить себя от интриг соперников. Снова стали возникать партии, которые в течение последних шестидесяти лет не играли никакой роли.
